Читать «Донесённое от обиженных (фрагмент)» онлайн - страница 4

3

Допрошенных отводили в угол двора к овчарне и оставляли там ждать под охраной пары дюжин отрядников, что упрямо-расхлябанно грызли семечки и курили самокрутки. Вооружённые люди стояли с зудом готовности вокруг крыльца пятистенка, толпились в сенной комнате, куда долетал мерный, с неслабеющей лёгкой ехидцей голос комиссара. Вчерашний перронный носильщик Будюхин, будучи при нём за денщика (звался вестовым), позаботился, чтобы Зиновий Силыч, не прерывая допросов, поел вынутого из печи супа с бараниной. Будюхин осторожно понёс и поставил на стол чашку круто заваренного чаю. Перед Зиновием Силычем предстал заросший буйной бородой станичник: вполне примешь за пожилого, но выдают молодые глаза, гладкий чистый лоб. Его спросили: размахивал ли он шашкой лишь ради веселья души или, случаем, и порубливал безоружных? Он невыразительно буркнул: - Ну. - Признаётесь, что рубили насмерть наших товарищей? - Ну! Зиновий Силыч приостановил дыхание, чувствуя себя как бы в тупике; отхлебнул чаю, обжёгся и вскричал: - Ну, хорошо! Ну, надо же и объяснить... - повторил за казаком "ну", не заметив этого. Было неуютно от ощущения некой недостаточности, что портила всё дело. Схватил газету, расправил: - Съезд советов, он проходил в Оренбурге, постановил... Слушайте! "Ввести на хлеб твёрдые цены, в кратчайший срок организовать при волостных советах продотряды, не останавливаться ни перед какими мерами для обеспечения хлебом трудящихся..." Обескуражила мысль: кому он читает? Это же тупица, недоумок! Зиновий Силыч оставил газету и, положив правую руку на револьвер, проговорил с деланно равнодушной суровостью: - Убью на месте... Казак смотрел с холодным презрением, и комиссар закричал: - Увести-и! Следующего! Этот оказался таким же бородачём, только сложением покрепче. Житор, держа обеими руками газету, смерил его взглядом исподлобья. - За нами вся рабоче-крестьянская Россия! В каждом номере печатается, что трудовое казачество тоже за нас. Сказано - читаю: "Казаки нескольких станиц собрались и решили добровольно сдать советской власти четыреста пудов..." Станичник громко хмыкнул, обнажив белые здоровые зубы, бросил с упорно-глубокой ненавистью: - Ваши газетки смердят! Когда его вывели, заглянул батрак, пояснил: - Очень регилиёзные! Окромя себя, никому из своей кружки воды не дадут староверы. Зиновий Силыч, люто злой, пил чай мелкими частыми глотками и молчал. Батрак сообщил: - Самый-то богатей Кокшаров, известный враг, сбежал. - Что-оо?! Давно-о? - Люди грят: не боле, как недавно. В санях с бабой и с дочерьми. Комиссар бросился из горницы и стал жестоко, с обидными словечками разносить своих за то, что упустили беглеца. Бывший улан большевик Маракин заметил: полями сейчас не уехать; снег подтаял - лошади увязнут. А по дорогам у саней нынче ход нешибкий: пожалуй, можно догнать... Вскоре из станицы пустились намётом три разъезда, из-под копыт летели ошмётки грязи и мокрого сбившегося в диски снега. Зиновий Силыч, страстный чаёвник, предавался своей слабости, и когда бывал доволен, и когда злобился. Он успел напиться чаю, по выражению Будюхина, "до горла", как, вбежав, доложили - богатей настигнут. Житор сидел за столом обильно вспотевший, волосы стали словно мыльные. Помощники стояли, ожидая. Выдерживая их в положении молчаливого почтения, он принялся причёсываться: на волосах после гребня оставались влажные борозды. - Поглядим его хозяйство! - Встал, вдел руки в рукава поданной Будюхиным шинели. К прошлому урожаю Кокшаров поставил новый амбар взамен старого подгнившего. Пересекая двор, Житор посматривал на прочную постройку и нехорошо улыбался. Позади шёл хозяин, сопровождаемый отрядниками, что держали винтовки наперевес. Он вдруг забежал вперёд и встал в распахнутых дверях амбара - немолодой, в самотканых штанах, в изрядно поистёртом нагольном полушубке. Комиссар посерьёзнел, спрашивая: - Всегда одеваетесь под бедняка? - Одет, как привычен! Беднее других я не был, но и в богачи не вышел, казак уведомил с кажущимся безразличием: - У меня семьдесят десятин земли. Житор со звенящей злостью произнёс: - Мало? А в средней полосе мужик при восьми десятинах - счастливец! Кокшаров хотел ответить, но тут батрак, быстро толкнув его, проскочил в амбар, устремился к сусекам. - Вот он - хлебушек отборный! И это не богачество? Хозяин ринулся за ним, с размаху треснул кулаком по затылку, схватив за волосы, развернул к себе, сжал горло: - Я тя, х...ету, сроду не нанимал! Что затрагиваешь? Батрак выкрикнул во всю силу лёгких: - А-ааа! - и захрипел. Красные ударами прикладов свалили казака. Когда он поднялся с окровавленной головой, его схватили за плечи; комиссар указал на батрака, что уже жадно рылся в россыпи зерна: - В первую очередь ему будет уделено от твоей земли! Кокшаров вмиг выдрался из полушубка, оставив его в руках отрядников, протянул руки к лицу Житора, ухватил за ухо. Маракин, дюжий сноровистый кавалерист, взмахнул шашкой: лезвие рассекло локтевой сустав - казак вскинулся всем телом, стал заваливаться... Маракин рубнул вторично - рука ниже локтя отделилась, из культи густо ударила кровь. Комиссар, прижимая ладонью едва не оторванное ухо, приказал перетянуть жгутом культю упавшего в беспамятстве. Один из красногвардейцев, трогая носком ботинка отсечённую руку, спросил: - А это куда? Зиновий Силыч повторил как бы в изумлении: - Куда это? Родным отдать! Жена Кокшарова сама не своя стояла во дворе у саней; с нею дочери - лет шестнадцати и лет десяти. Что произошло в амбаре - не видели. Батрак разгорячённо подбежал, протянул казачке синевато-серую отрубленную руку мужа, осклабился: - Отпойте и упокойте! Воздух резнули жуткий вопль и истошный детский плач. Комиссар возвратился к пятистенку, где у овчарни ожидало восемнадцать приговорённых. Казак, на допросе не сказавший ничего, кроме "ну", и другой, белозубый, были посланы под охраной - приволочь Кокшарова. Они взяли его на руки и бережно принесли. Житор зычно обратился к красногвардейцам: - Исполним священный приговор над контр-р-революцией... Через околицу гуськом потянулись фигуры, дальше начинался спуск в овражек. Кокшарова несли, он бормотал в бреду невнятицу и вдруг, на миг опомнившись, выговорил: - Хорунжий вам воздаст! - Обрубок руки перевязали плохо: на тающем снегу оставались буровато-пунцовые пятна. Красногвардейцы шли оживлённой массой. Комиссару на пострадавшее ухо наложили повязку. Он ехал верхом, недоступно замкнувшийся в себе, - из-под сдвинутой набок папахи сверкал чистый туго охватывающий голову бинт. От овражка донёсся нестройный залп: несильно, но отчётливо ответило эхо. Затем долетело стенание, нагнавшее на станицу нестерпимый ужас; стукнули негромкие выстрелы. Они раздавались ещё минут пять; жители поисчезали с улицы.