Читать «Двадцать дня или половина жизни» онлайн - страница 18

Однако была еще одна, не менее важная (действительно не менее?) причина такой формулировки. Ты ищешь понятие для следующего факта — распространение специфических черт городского образа жизни и гостеприимства на нынешней территории бывшего государства Габсбургов. И вот простой пример вместо утомительного описания: «яйцо в бокале» известно в любой дыре между Веной, Прагой, Будапештом и Львовом, но, кроме первоклассных ресторанов, не известно нигде в Саксонии, Бранденбурге, Силезии. Как назвать эту общность? «Каканской» — в этом уж с самого начала заключена слишком отрицательная оценка. «Австрийской» — отрицает многонациональное происхождение этого блюда, «юго-восточноевропейской» — тогда, выходит, «Юго-Восточная Европа» начинается северо-западней Баварии и кончается на греко-албано-болгаро-румынской границе; назвать «балканской» или «левантийской» будет совсем неверно. Ну так как же? «В бывшем владении Габсбургов» — почему бы не так? Что в этом определении плохого? Разве включение стоимости завтрака в цену номера не компенсация? Именно так. Она неистребима? Раз она продолжает существовать, значит, и это полностью верно. Итак, твоя прежняя формулировка была правильной.

Дерьмовое ремесло!

Я хочу приобрести права постоянного гостя и, уходя, оставляю на столе несколько форинтов чаевых и с неудовольствием замечаю, что так делают все.

За завтраком всегда подают цикорный кофе, и каждый, кто об этом не знает и думает, заказывая, о легендарном венгерском «двойном», кривит лицо, попробовав свой кофе. Это можно предсказать — футурология. Но почему к завтраку дают цикорный кофе, не знает никто, даже Золтан, который знает все о Венгрии.

Ясный день, голубое небо, ветер над Дунаем. Итак: пешком по городу, на ту сторону — в Буду, вверх — на гору Геллерта, вверх и вниз по холму, вокруг крепости до острова Маргит, по Большому кольцу на проспект Ракоци и обратно в отель.

Вниз к Дунаю; впервые без тягостного чувства я вспоминаю того венгерского офицера в лагере для военнопленных на Кавказе: ночь, мы бьем вшей, дымится паром деревянная бочка, венгерский офицер кричит мне сквозь пламя костра: «Вы взорвали наши мосты, все мосты Будапешта, вы уничтожили красу Венгрии». А я ору ему в ответ: «Мы сделали это, чтоб не пускать русских». Он кричит: «А они все равно пришли». Я: «Потому что мы взорвали слишком мало». Я уже не помню, как возник тогда этот спор, я только вижу сквозь желтое пламя белое как мел лицо венгра, помню, как в ярости, голый, я вскочил, помчался вдоль колючей проволоки, натянутой между стволами дубов, и на бегу думал о культуре Запада, к которой эти мосты, как я считал, не принадлежали.

Восхищение в голосе того венгра звучало даже сквозь ярость: будапештские мосты, краса Венгрии… Во мне это не вызывало никакого отклика, в ту пору я еще не видел Будапешта, а если бы даже и увидел его, я был фашистом и упорно твердил: «Именно потому!» — в убеждении, что совершаю нечто в высшей степени героическое, в полном соответствии с quia absurdum.