Читать «Гуманная педагогика» онлайн - страница 14

Геннадий Мартович Прашкевич

Нередко и запросто заходил в гости. Марья Ивановна заваривала чай.

Не какая-то Маша с Кочек, а уважаемая Марья Ивановна. Неторопливо и понимающе говорили о погоде. Дмитрий Николаевич посмеивался, Марья Ивановна иногда поджимала губы, с некоторым запозданием выходил из кабинета (работал) Дед.

«Маша, а водочку?»

«Это надо ли днем-то?»

Весело указывал: «Гость у нас».

Спрашивал: «Не против, Дмитрий Николаевич?»

А чему тут противиться? Не коммуналка. Не помешаем.

До письма в ЦК (точнее, до отдельной квартиры) обитали в коммуналке.

Ничего страшного, многие так жили. Среди живых людей. Длинный коридор, деревянные лари с навешенными на клямки замками, хмурые запахи из общей кухни, всякий хлам, мешки. Иногда появлялся почтальон, передавал письмо. Пояснял: «К нам поступило в поврежденном виде».

А то!

Понимаем.

Однажды пьяный сосед вызверился.

Сперва бахвалился: «Вот жизнь налаживается, твою мать! Вот как жизнь налаживается! На Урицкого-то открыли новую лавку, там чего только нет. И штуки мануфактуры. — Сосед пьяно-криво, но на удивление легко выговаривал сложные слова. — И хромовые сапоги, и гармоники. В продуктовом отделе — бочка с жирной селедкой, загорбок у каждой что у нашего бригадира».

Вдруг обнаружил на кухне посмеивающегося Деда.

«А ты чего лыбишься? Тебя-то с какого лесоповала турнули?»

Дед ответил: «С шанхайского».

Сосед не понял, выпучил водянистые глаза.

К счастью, выглянул из своей комнатушки еще один сосед, на вид совсем непотребный. Всегда хотел чего-то, да хотя бы и драки. Выглянула Марья Ивановна. Вместе замяли, утишили скандал. Потом (уже в своей комнатушке) Дед для утешения читал Маше стихи Апухтина.

«Безмесячная ночь дышала негой кроткой, усталый я лежал на скошенной траве. Мне снилась девушка с ленивою походкой, с венком из васильков на юной голове…»

Бывшая директриса слушала строго.

А Дмитрий Николаевич Пудель — улыбался.

Ты смотри, улыбался, какие у них нежности, прямо сердце тает.

А ведь Марья Ивановна не так уж давно самолично заправляла большими делами в каких-то там ойротских Кочках, сама могла вершить отдельные судьбы. А ведь в незабываемом огненном девятнадцатом Дед в этого нынешнего своего коммунального соседа запросто мог из револьвера пальнуть.

Вот ушло время.

Остались — стихи.

Прошлым женам тоже читал стихи.

Первую звали Анна. Она лучше всего чувствовала Блока.

«В час рассвета холодно и странно, в час рассвета — ночь мутна. Дева Света! Где ты, донна Анна? Анна! Анна! — Тишина».

А потом — финал. Всегда (хоть сто раз читай) неожиданный.

«Только в грозном утреннем тумане бьют часы в последний раз: донна Анна в смертный час твой встанет. Анна встанет в смертный час».

Анна, тихая дочь протодьякона из Костромы, и Дед, студент историко-филологического факультета, что они тогда понимали? Самая обыкновенная история, почти по Гончарову. Никаких революций. Таганцевская гимназия в Санкт-Петербурге, Бестужевка, отделение биологии.

Чудесная коса. Взгляды, касания. Венчание летом четырнадцатого и сразу Большая война. У Деда — фронт, у Анны — ожидание. Тоже обычно всё. Увиделись только в семнадцатом — в Ярославле. Души обожжены. У нее сильнее. Преподавала в советской школе, конечно, была отсеяна — за посещение церкви. Так и шло. В конце концов постриглась в монахини под именем Магдалина.