Читать «Голубая акула» онлайн - страница 145

Когда, простившись с царицей нашего меланхолического бала, мы возвращались домой, Легонький ни с того ни с сего вдруг ляпнул:

— А ты счастливчик!

В душе я был несказанно польщен. Однако счел надобным принять суровую позу:

— Что тебе в голову взбрело? Между нами ровным счетом ничего нет, кроме дружбы и уважения.

Костя кивнул:

— Вот я и говорю. Такой большой, уважаемый друг! Ума не приложу, что в тебе уж настолько особенного, чтобы именно ты… Ладно. Будь здоров, счастливчик!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Бокал

После встречи с Залетным я, как и ожидал, слег на несколько дней. Весельчак Подобедов, подмигивая и пошучивая насчет того, как бы ему хотелось очутиться на моем месте, обрек меня на полнейший покой. А я и впрямь был этому рад. Моя история приближается к страницам, которые было бы трудно писать под стрекот «Ремингтона», болтовню Домны Анисимовны, напыщенные сентенции Миршавки.

Вчера, когда я прилег вздремнуть, утомившись воспоминаниями, меня разбудил осторожный царапающий стук в дверь. Пришлось подняться.

— Входите!

Вошла Ольга Адольфовна. Она держала в руке достойный царского пира хрустальный бокал на хрупкой высокой ножке. Свет керосиновой лампы изысканно играл в прозрачных гранях. Таким странным показался мне этот блеск, что я с трудом оторвал от него взгляд.

— Как вы чувствуете себя сегодня, Николай Максимович? — с особенной мягкой ласковостью спросила она.

— Благодарю, лучше. Садитесь же!

Почему-то я искал, но не мог найти слова для простого вопроса, что означает одинокий бокал. Будь их два, я бы, чего доброго, возомнил, что госпоже Трофимовой пришла фантазия со мной выпить. Хотя это совсем на нее не похоже.

— Николай Максимович, я к вам с горестной вестью. Может быть, вы сначала примете это, а потом я скажу? Сердечные капли…

— Не надо. Скажите так.

Я, конечно, все уже понял. Когда на свете почти не остается того, что можешь утратить, известие о беде не заставляет теряться в догадках.

— Он умер. Никто этого не ожидал. Врачи находили, что наступило улучшение. И вдруг…

— Мучился?

— Нет. Скоропостижно. Разрыв сердца. Выпейте все-таки.

— Давайте… Когда похороны?

Она опустила глаза:

— Можете сердиться, но я взяла на себя смелость… Понимаете, Подобедов меня предупредил, что волнение для вас опасно. Я была у него, советовалась. Он убежден, что сейчас вам лучше не нарушать постельный режим. Короче, похороны были сегодня. Я умышленно скрыла это от вас. К тому же из наших разговоров у меня создалось впечатление, что вы не придаете большой важности условностям и обрядам. Вы не считаете, что я поступила дурно?

— Нет.

Я был искренен. Тащиться на кладбище? Топтаться, ежась на ветру, в унылой кучке служащих инвалидной конторы? Смотреть вместе с ними, как то, что уже не является Корженевским, лежит в длинном ящике и как потом этот ящик засыпают землей?

Пустое занятие. Оно тягостно, но и тягость эта пуста: тщетное усилие пережить как прощание то, что прощанием быть не может. Пан ушел по-английски. Так он пожелал, и нечего соваться к бездыханному телу с чувствами, которые отвергала отлетевшая душа. Если она бессмертна, Корженевский меня поймет. А если нет… Если нет, все же горько сознавать, что я упустил последнюю возможность увидеть его лицо — великолепное лицо человека, ни разу, верно, не унизившего себя предположением, что он сам, его мысли и чувства, в сущности, ничего не значат.