Читать «Выбор Саввы, или Антропософия по-русски» онлайн - страница 188
Оксана Евгеньевна Даровская
Жена Владимира Сергеевича Галина Петровна, умершая в 2005 году, была женщиной приятной во всех отношениях – полнотелой, добродушной, на редкость хлебосольной. Сам же Владимир Сергеевич обладал нравом крутым, в выражениях особо не церемонился. Хоть и жил после смерти Галины Петровны один-одинешенек, давным-давно выпустив детей из гнезда, крепко при этом нуждаясь в общении, но соседа по лестничной клетке, пожилого генерала-гэбэшника, и за глаза, и в глаза называл исключительно мудаком.
И в его прощальных в дверях рукопожатиях с Саввой Алексеевичем, нередко сопровождающихся тряской Паркинсона, всегда ощущалась энергия до мозга костей преданного России несломленного воина.
* * *
И Сергей Яковлевич, и Владимир Сергеевич были дороги доктору. Каждый по-своему. И если существуют у людей земные привязки (а они непременно существуют), то эти два почти отлетевших на небо раритетных долгожителя стояли в первом ряду скромного списка немногих.
Глава двадцать пятая, заключительная Выбор
Обида
Эти строки, обращенные к Ирине, опосредованно относились ко многим женам, и уж несомненно к давно покинувшей Сергея Яковлевича жене Марине Аллендорф, в какой-то степени к женам Михаила Петровича Иванова, исключением, пожалуй, являлась почившая в Бозе супруга-добрячка смолоду премудрого Прибыткова.
Кто или что заставляет мужчин не искать легких путей, устремляться в восхождениях к снежно-льдистым вершинам? Видимо, есть в подобных женщинах-вершинах не только манящая холодным серебром верхушка, но и подземное магнитное притяжение. Забраться на скользкую вершину, если очень постараться, – можно, а вот удержаться на ней, не уронив себя в собственных глазах и глазах окружающих, довольно трудно.
Но стоит вернуться к стихотворным строч кам и отметить, что это всего лишь стихотворные строчки. А где взять юношеские пыл, отвагу, решимость? Нужны ли они на закате дней? Что скажет на этот счет мудрая антропософия? Молчит. Очевидно, намекает на свободное волеизъявление, на добровольный выбор каждого. Вот такие вопросы без ответов все чаще в последнюю пору посещали голову доктора.
Что это? Трусость… возраст… мужской эгоизм… боязнь потери… жалость к пожилой, родной до мозга костей жене… может быть, к себе самому… к целой жизненной эпохе… страх что-то круто менять… не оправдать надежд более молодой женщины… или… возможно… быть может… Вот и выползали сплошные многоточия. Впрочем, это и есть ответ.
Савве Алексеевичу близилось 70. Из 36-ти совместно прожитых лет с Ириной восемь в его жизни присутствовали Вера с Дашей – приросли к нему за эти годы второй кожей. А он и не заметил, как восьмерка неторопливо накренилась, улеглась горизонтально, превратившись в знак бесконечности.
В который раз он ехал поездом Москва – Владимир. В маленький среднерусский город, где ему легко дышалось, думалось, писалось и… плакалось. Где его ждали драгоценная неж ная девочка, добровольно зовущая его приемным папой, и женщина, отмеченная свыше талантом любви. В который раз он ощущал себя отчасти предателем, отчасти избранником небес.
Эти часы поездки принадлежали лично ему, а он принадлежал в них только себе, и никто не мог отнять у него нескольких заветных часов свободы в принадлежности себе самому. Но даже тогда его кровь будоражило нечто неподвластное людской воле, человеческому осмыслению.
Из окна поезда доктор смотрел в белесое декабрьское небо, – оно являло собой одновременно безграничную вольницу и требовательного, сурового диктатора, – и прямо оттуда, вместе с нескончаемым светом, на него проливался чей-то отчетливый, властно диктующий строчки голос: