Читать «Всходил кровавый Марс: по следам войны» онлайн - страница 293

Парк снова вливается в грохочущую лавину. Мимо меня, виляя бёдрами, проходит лесная цыганка и кричит удалым голосом, прищёлкивая в воздухе пальцами:

— Гей!.. Люблю белых коней!.. Дай, офицер, покататься, а потом давай целоваться.

Счастливы те, кому на войне приходится бороться только с противником и отстаивать только собственную жизнь.

С вечера падает холодный дождь.

Толпы беженцев тянутся, мокрые и продрогшие, от дома к дому и молят о ночлеге:

— Хоть бы детей на ночь... Пусти, хозяйка, от дождика обогреться.

— Некуда. У нас солдаты стоят.

— Мы сами теперь солдаты. Не своей охотой идём. По приказанию начальства.

— Не могу. Самим тесно.

— Дай тебе Господи, чтобы и тебе хату спалили! Помоги тебе Бог дружиться в дороге с такими, как ты!..

Офицерам не спится. Ждём с минуты на минуту приказа о спешном передвижении.

Наши хозяева, сморщенные, ветхие старики, тоже не спят.

— Сколько лет, дедушка?

-А?

— Сколько лет?

— Глухой я, не слышу.

— Сколько лет? — кричит изо всех сил Болконский.

— Девяносто шесть. Своё прожил. Довольно. Младшему сыну шестьдесят первый пошёл. Одиннадцать внуков на войне. Помирать надо.

— Не хочется помирать?

— Старому человеку трудно жить. В нутрах ещё крепкий, а ногам тяжко. Без кия ходить не могу, падаю. Бабака моя смеётся: как князь Радзивилл.

— Какой Радзивилл?

— Земля кругом была княжеская, князя Радзивилла.

И старик вдруг оживляется и смеётся дряблым старческим смехом:

— А были там все в роду чудачить горазды. Одзин летом на санях ездил. Посыплет дорогу солью и до самого Минска на санях. У другого была такая прихоть: кажный мужик мусил завсегда носить при себе иголку с ниткой. Как мужик идзе мимо барского дома, так князь зараз до няво: голку машь? Такий ен был чудак. Раз сустрелся ему пьяный мужичок. Радзивилл як побяжиць за ним: голку машь? Видит мужик: все равно пропадаць. Набрался духу и кричит: а ты голку машь? Хлопнул его князь по плечу и говорит гетому мужику: «Ну, молодец! Скажи, как тебя зовут?» — «Федор Бурак». — «Так вот тебе, Федор Бурак, триста десятин земли, табе и всяму твому роду, докуль ен жив будзе...» — Такий ен был чудак, — смеётся снова старик.

— Раньше лучше жилось? — спрашиваю я.

— Не помню. Трудно старому человеку. Работать хочу — силы нет. Вспомнить хочу — памяти нет. Лежал бы и ждал бы смерти, а есть хоцца.

— По чатыре раза на день есть просит, — вставляет бабка.

— А тебе, бабушка, сколько лет?

— Девяносто три.

— Жить не надоело?

— И што ты! — машет рукой бабка. — Як одзин дзень жила... Дверь неожиданно открывается, и вваливаются встревоженные соседки. Они робко поглядывают в нашу сторону и о чем-то шепчутся с бабкой. Бабка уныло качает головой и пугливо крестится:

— Матушка царица небесная! Чуяло моё сердце...

— Начался переход в сословие беженцев, — говорит Болконский. — Значит, и нам — к расчёту стройся!

Базунов сердито ворчит:

— Может быть, мы прибудем в Слуцк, а там уже ждёт нас маршрут до Пензы... Нет, решено. Поеду я в Уфимскую губернию после войны и в трехстах верстах от железной дороги куплю себе две десятины земли и построю за пятьсот рублей деревянный дом. Тогда пускай себе воюют. До меня не доберутся.