Читать «Вступление в должность» онлайн - страница 201

«Сейчас она скажет: «Твой Павлик…», — успела подумать Ира. И услышала:

— Твой Павлик, возможно, самый распрекрасный человек. Но школьный учитель — ей-богу, не для мужчины. Ты не обижайся, считай, что это мое субъективное мнение. Просто я так смотрю на жизнь. Пусть это цинизм, или назови как угодно, но я считаю, что живу один раз и в другой раз жить не буду. Поэтому мне вовсе-не обязательно жить так, как советовал Островский. Советчиков много, поучителей еще больше, а жизнь-то моя, и распоряжаться ею я хочу сама. И я никому не позволю лезть со своими советами. Ты, конечно, не согласна?

— Не знаю. У каждого свои мерки, — сказала Ира.

— Безусловно, — согласилась Примадонна. — У каждого свои. Я тоже так думаю. Но если мне чужие мерки не подходят, пусть не влазят и в мои.

Стукнула дверь: кто-то входил в библиотеку. Примадонна поспешно погасила сигарету, спрятала окурок в ящик стола. Она курила, но курила тайком. Может, считала это неприличным? Но почему выставлять на всеобщее обозрение всяких Ариков — прилично, а курить — неприлично?..

9

Время шло как обычно. С утра, когда читателей не было, оно тащилось медленно, с середины дня, когда народ прибывал, — убыстряло бег. Обеденный перерыв Ира провела точно так же, как в субботу: перекусила в буфете, купила Павлику сырков, сметаны, бутылочку сливок (от покупки куклы осталось — ого! — семь рублей с копейками), да еще успела съездить на ближний рынок и у молодых торговцев со смугло-оливковыми лицами выбрала шесть замечательных, крупных апельсинов.

И дальше шло как обычно. Отпускала-принимала книги, рылась в каталоге, вписывала в формуляры одно, вычеркивала другое. Но на душе у Иры держалась непреходящая тревога. То страшное душевное потрясение, какое она ощутила, услышав утром сквозь Светин плач: «он умер», давно прошло, оставив лишь где-то в самой глубине сердца ноющий осадок, заставлявший сердце больно сжиматься, стоило ей только вспомнить эти Светины слова. Но тревога ее была вызвана не этим. Вернее, не тревога даже, а общее гнетущее состояние, в каком она находилась. И она прекрасно знала, что это связано со вчерашними именинами. Думать об именинах было неприятно, более того — противно, столь тягостное чувство они оставили. И дело было не в том, что Матвей Зиновьевич недвусмысленно предлагал ей завести интрижку (а как назовешь иначе?), не в том было дело. В конце концов, наплевать на этого кондитера: мало ли на свете всяких типчиков? Дело было в самой Ире. Она все время мысленно видела себя на этих именинах, и то, какой она сама себе представлялась, вызывало в ней досаду и отвращение к себе. Эта ее льстивая улыбочка («Ах, как вы чудесно выглядите!», «Ах, как тебе идет эта кофточка!»), это ее сольное пение и чрезмерная веселость («Ах, как у вас весело, ха-ха-ха!.. Как я люблю ваш дом, ха-ха-ха!..») — все это живо рисовалось ее воображению, и она стыдилась себя вот такой. Но главное — как она могла обещать, даже уверять Дарью Игнатьевну, что устроит ее племянника? Как могла говорить такое: «Да, да, конечно!.. Конечно, сделаем, у меня знакомые профессора!..» У нее холодело внутри, когда она на мгновенье представляла, как отзывает в сторонку «ми в кубе» и шепчет ему: «Вы не можете устроить одного парня на физмат? Вы, конечно, понимаете, как это — устроить. Вас отблагодарят. Ну, скажем, пятьсот — шестьсот наличными». Или ловит в закоулке коридора Кулемина и шепчет ему то же самое, но при этом физико-математический факультет становится факультетом биологии. Или ловит Бабочкина и нашептывает ему о филфаке. Племяннику-то все равно, какой факультет. Бр-р-р-р, какая мерзость!..