Читать «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (Авторский сборник)» онлайн - страница 123
Леонид Наумович Финкель
Ночью мне привиделась действительность: папа Карло, очень похожий на мэра города, подходит к Буратино с топором:
– Извини, сынок, но синоптики обещают холодную зиму…
Зачем я здесь? Вот ведь и подготовка к зиме благополучно завершена…
Я с облегчением пробудился. Но тут же, посмотрев в окно, снова заснул: «Ты – моя жизнь, все остальное – только боль и печаль».
3Даже во сне я был иудеем.
Я шел по центру города, застроенному четырехэтажными зданиями, по абсолютно прямым улицам, параллельным реке, и поначалу мне казалось, что я где-нибудь в Бостоне или Балтиморе. Ах да, я ведь читал, что планировка крупных американских городов подобна расположению улиц в Вавилоне. Подумать только!
Современная сверхдержава и древний Вавилон. Почти Деркето.
Я шел, изгнанник из Иудеи, по лучшему в мире городу.
Прошел по улице Бога Мардука и увидел грозный и зловещий, длинный ряд ярко-желтых львов, выделяющихся на фоне темно-синих, покрытых глазурью плит.
Передо мной были Ворота Иштар, примыкающие к дворцу грозного Навуходоносора. Здесь, у ворот Иштар, начинался длинный «Путь процессий», а там, где он заканчивался, высилась Вавилонская башня, свидетельство того, как люди согрешили против Господа.
Не спрашивая дороги, я свернул к святилищу Афродиты, которая у ассирийцев еще называлась Милиттой…
Великий город. Прямые и стремительные улицы. Прямые углы. Огромные спокойные дома.
Да, я знал путь к Вавилону. Но только вступив в город, понял масштабы этого пути, в котором человеческие поступки играют такую малую роль. «Куда девалась Семирамида?» – думал я, глядя на высокие Висячие сады, которые грозный царь построил для своей возлюбленной. Вот теперь сады разрушены. Любовь ушла. Ушла из вещей, из воздуха.
В чем суть?
Можно ли воскресить действительность, которой не было?
Становилось все темнее. Надо мной разверзлась горячая обнаженная жемчужина неба. Сколько глаз принимали эти небесные места за счастливые!
Святилище Афродиты – священная роща. Здесь, в кругу, сидели женщины, старые и молодые, красивые и безобразные с венками из веревок на головах. Из круга во всех направлениях расходились прямые дороги, по которым проходили чужеземцы, чтобы выбрать себе одну из сидящих: каждая женщина Вавилонии один раз в жизни должна сесть в святилище Афродиты, чтобы во имя богини Милитты отдаться незнакомцу.
Раз женщина пришла и села здесь, она не может вернуться домой, пока не получит денег с чужеземца и не вступит с ним в сношения вне святилища. Она не должна отвергать. Никого. Это запрещено, поскольку деньги посвящены божеству. Она должна пойти с первым встречным, кто дал ей деньги. И лишь после того, как она побудет с ним и сослужит службу богине, ей позволено вернуться домой. «И с тех пор, – рассказывал Геродот, – ни один дар не будет достаточно богат, чтобы соблазнить ее».
Две фигуры вырастали из черного хаоса. Смотрели друг на друга исступленно и вдруг пали. О, божественная Иштар: «Соберите
Конечно, можно было удалиться в какую-нибудь келью, но большинство расположились под открытым небом. Здесь были сотни людей, и никому не было дела друг до друга.
И я подумал, что пары чувствуют себя под этим небом еще более уединенными и защищенными, чем в отрезанной от всего мира наглухо закрытой келье.
Горячее дыхание. Молящие голоса. О, эта сладостная анархия тела! Гигантское скопище человеческой плоти. Ну, конечно, это я мог вычитать только у Фрейда:
«Я постепенно привыкаю к мысли о том, что каждый сексуальный акт следует рассматривать как процесс, в который вовлечены четыре человека!»
Они сначала липли к земле, потом друг к другу, чтобы найти счастье в чужом теле…
Красивые и длинноногие уходили быстро.
И вдруг мне в глаза бросилась одинокая старуха. Она сидела у стены неохотно и настороженно и смотрела на этот освещенный мир.
Аура зачаровала меня. Казалось, нам уготовлены в этом спектакле трагедийные роли, потому что мне вдруг стало жаль ее, с морщинами, как у старой черепахи. От нее исходил аммиачный запах кровосмесительных романов. Каким-то шестым чувством я угадал, что эта старуха для изощренного удовольствия. Она принадлежала к той кошмарной породе женщин, которая подобно облаку затмевает подкорку…
И она прочла мои мысли. И сказала:
– Я все еще способна к любви, хотя состарилась здесь, так никого и не дождавшись. Говорю тебе: никто из мужчин на моей памяти здесь не сделал правильный выбор. Они гонятся за миражами…
И она ткнула рукой в несчастных созданий, конвульсировавших на траве.
– Разве ты не знаешь, – продолжала она, – что с женщиной можно делать только три вещи: любить ее, страдать из-за нее и сотворить из нее литературу…
Я показал ей, что губы мои заперты на замок. Что я не могу говорить. Я нем.
Но она сказала, что немота не пугает ее. Вокруг столько болтают, и если один человек молчит, это даже приятно. В конце концов, всех ждет немота, только другая…
И она ловким движением свалила меня на землю.
Волна отвращения и ужаса захватила меня. Поначалу я просто не мог видеть этой изрытой оспой рожи, этой скотской гримасы, которая мучалась похотью и ревностью. Дождалась! «Понимает, – съязвил я, – другого раза не будет…»
У нее были маленькие потные ручки, поросшие черными волосами густо, словно дикобразы. Это продолжалось достаточно долго. И я завидовал первобытному человеку, у которого совокупление было кратким, грубым и функциональным, потому что партнеры в звериной позе не видели лиц друг друга.
Мне стало жаль ее за то, что уродлива, за то, что просидела здесь всю жизнь, наблюдая страсти других, за то, с какой болью и детским непониманием встретила столь непривычные ей чувства…
Теперь я возвращаюсь памятью к этим мгновениям и даже словами не могу их испортить. Она вдруг стала дышать легко, как чайка. И мы сделались единой плотью. И голос ее преобразился и стал волшебным, и я чувствовал, как он несет мне исцеление, становится знаком благодати. Она действовала с раскованной независимостью и обескураживающей точностью.
– Здесь нет выбора, – сказала она и посмотрела на меня печальными глазами, в которые мне еще предстояло безнадежно влюбиться.
Я вдруг увидел несколько разных изображений ее лица. Что-то вроде призматического зрения. Именно это я посчитал первым симптомом безумия.
Потом явилась изысканная линия ее носа, сияющие глаза, зрачки расширены. Она преображалась на глазах. Из дряхлой старухи превращаясь в красавицу, лицо которой выражало смесь заносчивости, сдержанности и интереса. И темнело на глазах, сделавшись смуглым. И в меня проникла какая-то гармония, захватило нечто стихийное. И это стихийное росло. Разливалось как боль. И стоило мне поддаться этой стихии, как я понял, что неволен в себе. Что она взяла меня в плен волшебной силой оружия, перекрывающего мою собственную фантазию, и непостижимым образом вовлекала в вихрь иной жизни, где мне позволено было лишь подчиняться, претерпевать все новые, непредсказуемые потрясения, упиваться откровениями, стирающими все, что хранилось в памяти. По тому, как судорожно сжималось горло, отнимались руки, замирало сердце, пресекалось дыхание, как боялся я: вдруг все оборвется, кончится, замолкнет и останется прежняя размеренность дыхания, – я понял, что рожден лишь для того, чтобы слушать эту нескончаемую исповедь заждавшейся женщины. Я жил, учился стоять и ходить для того, чтоб дойти до этой минуты, лишь для того вылеплено мое тело, вместилище души, лишь для того я познал историю былых веков и стран, человеческих злодеяний, возвышенных идей. Пережил бури, недуги, взлеты и падения. Тысячу раз рисковал сгореть, исчезнуть, умереть – чтобы настала эта минута, когда я, сваленный на землю, захваченный вихрем, растворюсь в ней…
«Смуглая женщина, – стонал я. – Смуглая женщина!»
Наконец мы вместе, в один голос закричали и выдохнули кратко и с таким облегчением…
Удивительная нежность охватила меня.
А она села напротив, точно из воздуха поймала нечто вроде сигары и принялась задумчиво расчерчивать ядовитый воздух короткими струйками дыма. И неожиданно мягко улыбнувшись, поцеловала меня, и я почувствовал, что тело ее напоено ароматами южных ветров. А губы – точно в сладкой пыльце. И синие глаза – подобно горным озерам, в которых растворились небеса.
С неожиданной горечью она сказала:
– А теперь – прощай…
Я взглянул на небо. Оно было темным, как дно Евфрата в сумерки.