Читать «Воспоминания о будущем (избранное из неизданного : сборник)» онлайн - страница 291

Прежде всего что характерно для него: он почти не меняет своего хабитуса и навыков в связи с переменами температуры и освещения. Читальщик читает и в закрытом помещении, и на вольном воздухе. И лежа, и сидя, и стоя, и на ходу…

Пойдите в театр. Антракт. Все уходят в фойе или заполняют проходы, наконец — оставаясь на месте, обмениваются через ряды кресел словами и поклонами. Читальщик, отогнув пружинное сиденье своего номера, не дает ему распрямиться до конца спектакля. Закрылся занавес — раскрылась книга; открылся занавес — меж страниц недочитанной главы уже ждет просунутый палец: долго ли они там еще?

Читальщик читает на почте, в трамвае и троллейбусе, на вокзале, сидя на чемодане или стоя у билетной кассы, в очереди у столика в столовой. Суп стынет, дожидаясь рассеянной ложки. Но рвение читальщика не остывает. И до еды, и во время еды, и над пустой тарелкой.

Его будят толчки в спину: «Не задерживайте!» — «Не вы один!» — «Смотрит в книгу, видит фигу». На слова любой степени обидности читальщик не отвечает: его ум в мире молчащих, черных, в белое втиснутых слов.

Спросите его: который час? Он ответит первой попавшейся цифрой. А то и не цифрой.

Заглядывать в раскрытую книгу в то время, как текст ее сквозь глаза проходит в чужое сознание, — значит, пристроившись к строчкам, залезать в душу к незнакомому соседу. Не в моих правилах.

Впрочем, несколько раз я все же замечал, что глаза читальщика в большинстве случаев бегут по диагонали страницы, покрытой дробными абзацами и тире. Очевидно, беллетристика.

Но как-то — помню, это было в одной из уличных очередей — я увидел листок, выскользнувший из книги стоящего передо мной человека. Подхватив его на лету, я обнаружил, что это лицевой лист учебника «Курс сопротивления материалов. Ч. П.». Оставалось передать его владельцу. Тот принял, сунул на прежнее место, кивнул, подпер большим пальцем левой руки книжный обрез и продолжал чтение.

Могильщики

Март 1942-го. Ваганьково кладбище. Ворота широко распахнуты. Прислонясь к одной из их железных створ, стоит женщина. Издали она похожа — и по контуру, и по неподвижности — на изваяние рыцаря в пластинчатом шишаке, с рукой, упершейся в трапециевидный поножный щит. Подойдя ближе, видишь: не шишак — а рогожный куль, не щит, а отделенная от гроба крышка. Фигура просит на погребение.

Внутри ограды, как всегда, — с одной стороны кладбищенская контора, с другой — куцая церковь, специалистка по панихидам. На снегу — примерзшие ветви хвои и группа людей: живых и мертвых, вертикальных и горизонтальных, — но и те и другие неподвижны, и эти и те ждут своей череды и очереди.

Вслед за мною в ворота входят и въезжают трупы и провожающие. Вместо прежних катафалков — грузовик, на площадке которого в темной раме из живых, на красном ящике — покойный; вслед грузовику тихо вкатывается детская колясочка, подталкиваемая матерью; в колясочке — некрашеный шестигранный ящик; еще одного везут на двуколке, похожей на тележку рикши.

Прохожу меж шпалер нищенок в церковь. Тут за санитара мороз: он проступил инеем сквозь толстые каменные стены, замедлил гниение и прогнал вонь. Можно ждать. И ждут: по два, три и четыре дня. На безмогильи.