И хочу я, чтоб сам он дожил
до зари над страной,
когда улицы станут носить
имена Рекабаррена или Лаферте
(в тридцать первом он с ним подружился...
Поверьте:
коммунистом в те годы
был только герой).
Я хочу, чтобы внукам по яблоне
руки его посадили,
чтоб входил он в свой собственный,
пахнущий деревом дом,
чтоб еще много лет
«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии
в честь отца своего:
тот ведь был уроженцем Бордо.
Чтобы смог, наконец,
он спокойно с друзьями собраться;
не на митинг — а просто за щедрым
крестьянским столом,
чтоб, заботы забыв,
от души он сумел рассмеяться,
запивая жаркое студеным и терпким вином.
В этот час, когда тонет в закате
осеннее сонное солнце,
мой отец,
чтобы проще про рай на земле объяснить
и живей, —
знаю, вновь через горы
на стареньком «додже» трясется,
к деревушке, похожей с обрыва
на птицу в траве.
Дождь и очаг
Да, этот час мы отыскали сами
средь всех часов у времени в колодце.
Еще вино в кувшине остается,
и в очаге колышет тени пламя.
Мы отыскали наше время сами.
Последняя дождинка отзвенела...
Смотрю тебе я в очи онемело,
смотрю в очаг, где умирает пламя.
Мы отыскали наше время сами...
Лицом к огню прощальному приблизься?
Дрожат у вишни вымокшие листья
и тянутся сюда, к оконной раме.
Мы отыскали наше время сами...
Мы ягоды держали на ладонях!
И пусть твердит огонь в конце агоний,
что тени долговечнее, чем пламя.
Файад ХАМИС (КУБА)
Февральская симфония
Мерцали сумерки... и дул февральский ветер.
Он пел нам колыбельную, наверно...
Мы молча улыбались — и вдали
нам чудилось звучанье нежной флейты,
и тени выстилали нам дорогу.
И даже листья в темноте светились,
как светятся глаза твои — рассветом
любви и нежности... И волосы твои,
как языки огня, взвивались в сумрак...
И я не знал еще, что крылья птиц
порой раскалывают влажное стекло
дрожащих радуг... Нет, я просто ждал.
Я просто ждал: когда же ляжет ночь,
чтоб слушать в тишине твои шаги, вернувшие мне детство...
А потом, уже потом пришли к нам слезы, и надежды,
и поцелуи, и внезапное молчанье,
бессонница, зажженное окно, твоя улыбка —
и черный, ледяной февральский ветер.
И вот теперь я слышу незнакомый голос,
зовущий из глухого закоулка ночи.
Я слышу — этот голос произносит мое имя.
И чувствую впервые тяжесть рук и ощущаю
свои потные ладони.
А сердце, круглое, плывет в безбрежной грусти.
Куда бежать мне с черной ношей крови?
Куда глядеть глазам? И где моя могила?
Смертельный холод проникает в кости.
И нет тебя — лишь тени странных рыб.
И нет тебя — лишь острые кристаллы.
И не в груди, а где-то далеко изнемогает плещущее пламя.
О одиночество, в котором бьются птицы!
И пыль. И пыль на ледяном ветру!
Веки и прах
Далеко-далеко уносит меня мечта.
Я научился петь.
Отец и мать улыбаются мне из окна.
Кто-то знает, что я влюблен.
Кто-то нежно произносит мое имя.
«Милая, куда мы идем сегодня?»
Она здесь, рядом со мною!
Сладко текут мгновенья, и окна
распахнуты настежь. «Пойдем пройдемся?»
Тополя ждут, когда наши тени лягут на песок
там, у моря.
МОЛОДЕЖЬ. ПРОБЛЕМЫ. СУЖДЕНИЯ
Марина КРИГЕР
ДЖЕЙН ФОНДА: «ДЛЯ МЕНЯ НЕТ ИНОГО ПУТИ!»