Читать «Весенняя пора» онлайн - страница 118

Никитку завез домой Бобров по пути к больному, правда сделав при этом изрядный крюк. Всю дорогу он пел песни сударских, и, если песня была знакомая, Никитка подтягивал ему.

— Вот весна побеждает зиму, — говорил Бобров на ломаном якутском языке. — Так скоро и революция победит эту одряхлевшую жизнь. Ты, брат Никитка, человек весны!

Он прижимал к себе мальчика, потом обертывал вожжи вокруг ноги и, широко размахивая руками, начинал громко петь, взглядом и кивком головы приглашая Никитку.

Отречемся от старого мира, Отряхнем его прах с наших ног, Нам не нужно златого кумира, Ненавистен нам царский чертог… —

подтягивал Никитка, твердо зная, что эта песня направлена против Сыгаевых, и в полной уверенности, что слово «чертог» не что иное, как черт, которым ругают царя. Еще ему казалось, что эти песни прекрасны потому, что фельдшер Виктор Алексеевич и учитель Иван Васильевич не могут петь плохих песен.

Смело, друзья! Не теряйте Бодрость в неравном бою, Родину-мать вы спасайте, Честь и свободу свою..

У Федосьи была только тощая таежная осока, и потому она выпросила у Майыс для коня фельдшера охапку сочного берегового сена, а самого гостя напоила чаем с чехоном, тоже выпрошенным в долг у хозяйки. Поспешно выпив чай и уже собираясь трогаться дальше, Бобров весело обратился к Федосье:

— У вас ведь хорошая юрта. Надо бы вам жить в своей юрте, рядом с Эрдэлирами и Котловыми!

— Конечно! — обрадовалась Федосья. — Только и мечтаем о том, когда сами будем себе хозяевами.

— И легче и веселее будет. Ну, до свидания!

Вечером, молча выпив чай, старик Боллорутта отодвинул пустую чашку и осведомился:

— Кто приходил-уходил?

— Фельдшер, — ответила Майыс, по обыкновению вертя блюдце своим проворным большим пальцем.

— Как будто у нас нет больных?

— Он Никитку подвез, — объяснила Федосья.

— Значит, приезжал он ради вас, а не ради меня. Вот никак и не возьму в толк: почему это его коню дали мое сено, а его самого накормили моим чехоном?..

Старик, оказывается, подметил и остатки сена на дворе, под коновязью, и кусочек чехона, оставшийся на тарелке Лягляриных.

Женщины замолчали, да и старик больше не возобновлял этого разговора.

Изба у Василия просторная, светлая, но мрачен дух в этой избе, чем-то подавляет она человека и кажется неуютной. Ощущение такое, будто настоящие ее хозяева уехали в далекий наслег хоронить давно и безнадежно болевшую единственную дочь: пока их нет — тоскливо, а приедут — будет страшно.

Передние и правые нары пустуют, пуста и вся середина просторной избы. Сами хозяева жили в заднем углу, на месте холостых батраков. Ляглярины занимали левую половину — место семейных батраков в богатых домах.

Старик жил под гнетом своего горя, ни с кем не разговаривал и только время от времени вздыхал. В его присутствии Ляглярины хоронились в своей половине, а Майыс ходила как тень, сама незаметная и ничего не замечающая вокруг.

А без старика сразу становилось очевидно, что изба полна народу.