Читать «Бессонная память» онлайн - страница 6

Те-е-мная ночь…

Это было так неожиданно, как будто даже неуместно – где темная ночь, где степь, где звезды?…

…Ты меня ждешь

И у детской кроватки тайком

Ты слезу утираешь…

Детских кроваток в нашей башкирской деревне сроду не было, взрослые у нас спали на нарах, а дети качались в люльках, подвешенных к потолку избы. Поэтому воображение мне нарисовало женщину, солдатскую жену, наверное, мою любимую тетку Миньямал, возле такой люльки.

Раненые, которые до этого как-то еще шевелились, метались в тоске, что-то произносили слабым голосом, – затихли, замерли, прислушиваясь к завораживающему молитвенному напеву.

…Смерть не страшна.

С ней не раз я встречался в бою…

Тут голос слабел, удаляясь, и оборвался где-то далеко за лесом.

Все молчали, прислушиваясь к тишине и ожидая возвращения песни. Но молитвенный напев не вернулся. В открытом оконце палатки лишь едва внятно звучал тихий вечерний лес.

Сосед мой Татарин, как бы задумавшийся, уставившись на забинтованную ногу, вдруг спросил:

– Слушай, ты не запомнил, что он про детскую кроватку?

– Она тайком слезу утирает, – ответил я.

Он снова задумался и произнес срывающимся голосом:

– Это же о ней… о моей жене… слезу утирает…

И заплакал, плакал жалко и побито, как плачут подростки. Но, видно, устыдившись, сдержал невольную слабость и уже спокойнее произнес:

– Если сегодня не вытащат меня из этой могилы, у меня начнется гангрена. Что, я вернусь домой калекой?!

– Наверно, скоро увезут нас, – пытался я утешить его.

– Жди, увезут! Заберут с краю у входа пять человек, а ты жди своей очереди!

– А ты проси санитарку, чтобы перенесла тебя к выходу.

– Неудобно, – ответил Татарин, помолчав. – Что скажут другие.

Постепенно успокоились, и мне стало казаться, что пришедший откуда-то молитвенный напев прозвучал давно и уже забыт, или, может, никакой песни и не было, а божественный звук породили немеркнущий северный день, лесные дебри и вся эта каменистая и озерная земля, а наши усталые от страха и тоски души приняли этот протяжный звук за песню, прибавив к ней наши горестные мысли и слова любви…

Все же, когда подошла к нам Маша, я спросил:

– Маша, откуда передавали эту песню?

– Не знаю, милок. Радио тут, в лесу, нет.

– Машина проезжала? – спросил раненый с соседнего ряда.

– Может, и проезжала, но я не видела.

Мой второй сосед, Русак, кажется, сдавал. Освободившись от забот о других раненых, Маша все чаще подходила к нему, присаживалась на край плащ-палатки, и о чем-то они шептались. Тут я заметил, как она низко наклонилась над ним и припала лицом к его лицу. Я понял – целуются. Они целовались, а мое мальчишеское сердце терзалось от ревности первой и безответной любви…

– Маша, как у вас, в Карелии, “я тебя люблю”? – спросил Русак.

– Миа шилма шуашен, – ответила девушка.

– Миа шилма шуашен, – повторил парень.

И они снова целовались. Мне хотелось встать и бежать туда, где все еще постреливало и рвались мины.

Была ночь, или уже под утро, или вовсе день. Машина так и не пришла. Русак после таблеток, которые дала ему Маша, и, наверное, устав от поцелуев, заснул. Татарин все метался, то лежал, то садился и клал руку на бинт, и, сгорбившись, замирал, прислушиваясь.