Читать «Аквариум (сборник)» онлайн - страница 252

«И очень жаль, что не понимаешь, – уже вполне серьезно говорил дядя Яков, обращаясь даже не столько к ней, сколько к нему, Грише, напряженно внимавшему. – Хороша родина, которая сама разжигает вражду и ненависть. Не знаю, как ты, а я уже не один раз слышал в транспорте пожелание убираться в свой Израиль. Не дай бог наступить кому-нибудь на ногу, хоть буквально, хоть метафорически! А живи он в Израиле, никому бы свет не застил, и жилплощадь ни у кого не отбирал, на работе не мешал… В любом случае, если мне неплохо живется и пусть я эту мнимо благополучную жизнь своим собственным горбом выдюжил, все равно я ее у кого-то, чистосердечно русского, оттяпал, можно сказать, кусок из горла выдрал. А все почему? А потому, что жид пархатый, потому что хитроумный иудей и скрытый враг народа…»

«Чушь, чушь!..» – только и смогла выговорить мама поспешно, словно боясь продолжения этого словоизвержения.

Но дядя Яков, похоже, и не собирался никого агитировать – он как бы с самим собой разговаривал. Однако ж резюмировал:

«Григорий – взрослый человек. И сам во всем разберется. Без нас. Сам все решит».

Гриша так и не понял, что он должен был решить. Может, мама действительно была права: дядя Яков просто капризничал. Все у него было: интересная работа, кооперативная квартира, пусть и не в центре, хорошая, как считала мама, зарплата, машина, даже гараж… Что ему еще нужно было? Да, работник он хороший, с уважением говорила мама, голова и руки золотые, ну и живи себе, не ворчи… Нет, не мог он спокойно, обязательно ему было выпендриться.

Или неправа, а прав дядя Яков?..

Вероятно, это и предстояло решить Грише. Впрочем, решай не решай, а еврей – он и был еврей, хоть так, хоть эдак.

Печаль, печаль…

И почему другим не надо ничего решать, а ему нужно? Другие рождаются русскими и живут себе русскими в России, ни о чем не задумываясь и ничего не решая, как, скажем, американцы в Америке, а испанцы в Испании или французы во Франции. То есть рождаются просто людьми и живут себе как люди, не думая, русские они или французы, немцы или кто там еще…

Гриша видел печаль в коровьих влажных кротких глазах, и душа у него затуманивалась. Странным образом откликалась она на глухую, из неведомых недр выплескивающуюся тоску животин. Между прочим, у него тоже так бывало в детстве (мама рассказывала): вдруг станет тихим-тихим, смиренным-смиренным и даже двигается замедленно, как лунатик во сне, не видя ничего вокруг, с взглядом слепым, обращенным внутрь, и печать чуть ли не страдания на лице…

Откуда страдание? Не оттуда ли, откуда и печаль?

Мать его тормошила, пугаясь, пыталась расшевелить, сбить с него этот морок: Гриша, где у тебя болит? ты что, плохо себя чувствуешь? А у него и вправду ничего не болит, хотя вид – жалкий. И потом, когда постарше стал, тоже случалось – словно жизнь внутри останавливалась, и ничего, абсолютно ничего не хотелось, одна только давящая усталость. Странное такое оцепенение. Паралич воли. Ступор. Коллапс.

Пытался понять и не понимал.

Может быть, то была усталость тысячелетних блужданий, тоска Агасфера, осужденного на вечность. В конце концов, тот ведь тоже был жид, а вечность – как древность нации, генетическая бездна, где и Пятикнижие, и крестовые походы, и то, что потом, включая холокост, и прочее… Все было в крови, в генах, в клеточках души, он обмирал, завороженный этой бездной, этой доносящейся из глубин его существа болью.