Читать «Ада, или Радости страсти (Часть 2)» онлайн - страница 54

Wide open, the grand piano; and our hearts

Throbbed to your song, as throbbed the strings in it...64

Следом Баноффский разлился в роскошных амфибрахиях Глинки (когда дядя их был еще жив, Михаил Иванович летом гащивал в Ардисе - и поныне стояла под псевдоакациями зеленая скамья, на которую композитор, как сказывают, часто присаживался, промокая платком высокое чело):

Subside, agitation of passion!65

Следом выступали другие певцы с песнями все более и более грустными они исполнили и "The tender kisses are forgotten"66, и "The time was early in the spring, the grass was barely sprouting"67, и "Many songs have I heard in the land of my birth: Some in sorrow were sung, some in gladness"68, и бешено популярную

There's a crag on the Ross, overgrown with wild moss

On all sides, from the lowest to highest...69

и череду дорожных жалоб, каковы, например, наиболее верные анапесту:

In a monotone tinkles the yoke-bell,

And the roadway is dusting a bit...70

И темно искаженную солдатскую частушку, сочиненную неповторимым гением:

Nadezhda, I shall then be back

When the true batch outboys the riot...71

и единственное, западающее в память стихотворение Тургенева - то, что начинается словами:

Morning so nebulous, morning gray-drowning,

Reaped fields so sorrowful under snow coverings72

и разумеется, прославленный ложноцыганский гитарный романс Аполлона Григорьева (еще одного приятеля дяди Вани):

O you, at least, do talk to me,

My seven-string companion,

Such yearnings ache invades my soul,

Such moonlight fills the canyon!73

- Думаю, мы уже более чем напитались лунным светом и земляничным суфле - последнее, боюсь, оказалось не вполне "на высоте" этого вечера, прибегнув к излюбленному ею велеречивому слогу Остиновых девиц, произнесла Ада. - Не пора ли нам всем в кровать? Попка, ты видела, какая у нас большая кровать? Смотри, как зевает наш кавалер, "того и гляди собственную давилку проглотит" (вульгарное ладорское выражение).

- Как (восхождение на пик Зевун) это верно, - судорожно выдавил Ван, отнимая пальцы от бархатистой щечки персика "купидон", который он смял, но не отведал.

Метрдотель, виночерпий, шашлычник и весь лакейский причт, до глубины души потрясенный количествами зернистой икры и "Аи", которые поглотили эфемерные с виду Вины, теперь не спускали многочисленных очей с возвращавшегося к Вану подноса, нагруженного золотом и банкнотами сдачи.

- А почему, - спросила Люсетта, поцеловав Аду в щечку, когда обе они поднялись (жестами пловчих нащупывая за спиною меха, пребывавшие пока под запором в сейфе не то где-то еще), - почему самый первый романс "Уж гасли в комнатах огни" и "благоухали розы" растрогал тебя сильнее, чем твой любимый Фет и тот другой, про острый локоть трубача?

- Ван тоже прослезился, - туманно ответила Ада и мазнула свежеподкрашенными губами по самой причудливой из веснушек хмельной Люсетты.

Холодно, почти деликатно, - словно он лишь этим вечером узнал двух чинно ступающих, чуть помавающих бедрами граций, - Ван, направляя их к выходу (навстречу шиншилловым мантильям, с которыми спешило к ним множество еще неопытных в услужении, подобострастных, несправедливо, необъяснимо нуждающихся человеческих особей), одну ладонь, левую, уложил на долгую оголенную Адину спину, а другую на становой столб Люсетты, тоже голый и долгий (так что она имела в виду - дорожку или дружка? Или то был промах заплетающегося языка?). Холодно он перебирал, смакуя, свои ощущения - одно, следом другое. Седловинка гибкой спины была у его девочки из горячей слоновой кости; у Люсетты - из волглых шелков. Он тоже слегка "перебрал" шампанского - четыре бутылки из полудюжины "без малой малости" (как мы выражались когда-то в Чусе) - и теперь, вышагивая за их голубыми мехами, по-дурацки понюхал правую ладонь, прежде чем спрятать ее в перчатку.