Читать «Дневник 1982 года» онлайн - страница 35
Сергей Семанов
— Т. спросил меня: чем же ты им так насолил? Ясно чем: они не боятся разговоров, даже опасных, вот Кожинов, Бородай, другие наговорили много очень для них неприятного, но ведь не трогают, а мы соединяли в себе слово и дело — вот суть. Пресловутая свобода слова в Америке есть, а толку?..
— А всё же странное дело! Это похоже на месть: вот тебе. Но зачем? Ведь если они хотят моего публичного наказания, то в любом случае это вызовет скандал. Или им это и нужно? Опять же странно, это полностью противоречит нынешней политике в области идеологии: никакого шума, никаких крайностей, у нас всё хорошо. Да и бумага составлена невероятно грубо, с натяжками, с очевидным пристрастием. Или это прицел на будущее: опорочить меня, моих единомышленников, взорвать очень влиятельную и очень сильную моск[овскую] писательскую организацию?.. А может просто глупость и злоба какого-нибудь Губинского или повыше? И это возможно.
— Петелин спокоен и беспечен, но он, к сожалению, глуповат, может и не понимать многого. Но прям и благороден, это бесспорно. Он, оказывается, выдвигал меня в замы. Да, жаль, сорвалось, это бы разом открывало новые пути. Вот почему, в предвидении этого и появилась бумага! <... >
— Иноземцев скончался в пятницу на даче, внезапно, работая в саду. Протокол по высшей форме, все 25 подписей. Замечательная фраза: «принимал активное участие в Вел[икой] Отеч[ественной] войне». Как это — активно? В атаки ходил? Но раз все подписи, значит, правильно говорили, что отбился. Теперь же его мафию разгонят, как разогнали мафию Кабалаева, а теперь кубанскую. Это хорошо, ибо под Иноземцевым были не просто уголовники, а политики. <...>
На этом записи 1982 года обрываются, не до них стало. Началось долгое и мучительное исключение меня из партии, сперва на парткоме, потом на общеписательском собрании и в Краснопресненском райкоме КПСС. Слежка за мной органами КГБ, и без того плотная, сделалась ещё настойчивее. Чтобы как-то затянуть время, я недели три скрывался в родном Ленинграде, меня положил в свою больницу покойный Ф. Углов (обо всех моих приключениях он знал). Меня тогда отстояли — исключение заменили строгим выговором, оставили и в Союзе писателей.
...Не могу в заключение мрачного сюжета не вспомнить один забавный эпизод тех дней. Райком партии разбирал так называемые персональные дела в конце заседания. Был вывешен список наказуемых. После Союза писателей пошли товарищи из треста районной очистки, гастронома номер такого-то, таксомоторного парка и т.п.
Мой парторг Виктор Кочетков ужасно нервничал и шептал: «Всё, тебя исключат, меня тоже, что будем делать.» Поэтому все готовые к наказанию алкаши, растратчики и двоежёнцы решили, как и их парторги, неразличимые друг от друга, что исключаемый из их рядов писатель — это Кочетков, а писательский парторг — это я, ибо мне постоянно приходилось ободрять скисшего Кочеткова.
Когда после долгого обсуждения на бюро райкома мы оба вышли, и я не мог сдержать радости, ко мне подошёл один здоровенный алкаш (или его парторг) и, тыча увесистым пальцем в грудь Кочеткова, спросил, обращаясь ко мне: