Читать «Голос и ничего больше» онлайн - страница 10

Вместе с наступлением промышленной революции и рационализма происходит вторжение исключенного жуткого. Вся та «нечисть» — привидения, вампиры, чудовища, — которая знала свое место во времена господства религиозного дискурса, теперь, с приходом дискурса научности, оказалась неприкаянной. Несимволизируемая «нечисть» оказалась в совершенно новом положении — в качестве отброса Просвещения. Но не только жуткое оказалось эффектом Современности. Сам психоаналитический субъект—продукт Современности. Завершает свою статью Младен Дол ар следующим пассажем:

Психоанализ первым указал на системность измерения жуткого, присущего самому проекту Современности, не для того, чтобы заставить его исчезнуть, но чтобы сохранять его, удерживать его открытым. <... > Но то, что сейчас называют постмодернизмом — и это один из способов распутать все возрастающую неразбериху вокруг этого термина, — это новое осознание жуткого как фундаментального измерения Современности. Это подразумевает не выход за пределы модерна, но скорее осознание его внутреннего предела, его расщепления, присутствовавшего с самого начала. Лакановский объект а можно рассматривать как его простейшее и наиболее радикальное выражение*.

Вернемся к эротической составляющий истории двойника, обратимся к весьма неожиданному любовному треугольнику. Встреча с двойником вызывает эффект, противоположный тому, который Лакан описывает в начале стадии зеркала. На смену ликованию от распознавания себя приходит трагическое предчувствие конца. Понятно, что подобных трагических примеров можно немало найти и в кино и в литературе.

Двойник всегда несет в себе украденное у «оригинала» наслаждение. Он является, как его называет Фрейд, «нарушителем любви», тем, кто расстраивает любовные отношения. Младен Долар приходит к парадоксальному толкованию: да, двойник — нарушитель любви, но в то же время он — не что иное, как ее производное, порождение нарциссической любви, и объект любви оказывается помехой для вос-

соединения с двойником. Мысль о том, что объект любви — преграда нарциссизму, высказал Фрейд. Двойник под таким углом зрения оказывается защитником нарциссической любви от выбора «внешнего» объекта. Выбор сделан, и только двойник может предложить то наслаждение, от которого не отказаться в пользу безопасного удовольствия. Такая мысль объясняет, почему двойник берет на себя заботу о том, чтобы объект любви был устранен. Да, это устранение приводит героя в ужас, но ужас этот вызывается как раз снятием препятствия, стоящего на пути обретения наслаждения. Доступ к объекту наслаждения открыт, но единение невозможно. Расщепление, напомним, уже имело место, и возвращение к так называемому само-бытию, сочетание с наслаждением буквально губительно. В конце концов, сочетание это возможно только в смерти.

Без двойника никуда.

Что в трагедии, что в комедии

Двойник между тем сталкивает нас с привычным парадоксом сингулярного и универсального. С одной стороны, кажется, что тема двойников универсальна, что она обнаруживается в человеческой культуре во все времена, от поверий Древнего Египта до сегодняшнего кинематографа. С другой стороны, «нельзя игнорировать исторические факторы и прочие обстоятельства, — например, то, что внезапная вспышка интереса к двойникам пришлась на эпоху романтизма»²⁸. К этому парадоксу Младен Долар воз-