Читать «Старость шакала» онлайн - страница 5

Разве кражи имущества граждан не подрывают социалистический строй? То–то. Тех же, кто ночами крушил сельсоветы, быстренько перестреляли–повысылали в Сибирь и Казахстан, а талисман Валентина подводил карманника по–божески — всего–то раз в три–четыре года. Но даже в тюрьме Касапу не представлял крушения коммунизма без своего, притом непосредственного участия, опасаясь лишь одного — проспать минуту своего триумфа.

Поэтому когда огромная империя незаметно, без торжественных речей и акта о капитуляции, рассыпалась словно трухлявое дерево, Валентину хотелось перегрызть себе горло. Он почувствовал себя обманутым, как дуэлянт, который тщательно готовится к поединку, привередливо меняет секундантов, ночами корпит над завещанием, а днем фехтует до онемения руки, и вдруг узнает, что соперник глупейшим образом погиб, упав с лошади. Впрочем, сил на решающую схватку, и в этом самому себе Валентин, не без горечи, но признавался, давно не осталось, поэтому он с радостью согласился бы и на роль шакала, описывающего круги вокруг чужого, уже изрядно опустошенного стола.

Между тем Советский Союз уже два года как лежал в руинах, и золотой песок из его разлагающегося трупа вовсю сыпался в наиболее проворные карманы. Где мои силы, где молодость, думал Валентин, умиленно разглядывая выросшие повсюду, словно бурьян на заброшенном поле, торговые палатки. Шестьдесят лет — а Валентин вышел на свободу как раз в год этого, не внушающего радости юбилея, — еще не конец, но и не тот возраст, когда начинают с нуля. На воле же Валентин оказался с честным словом в кармане. Некоторую надежду внушало лишь то обстоятельство, что слово дано было Митричем — вором в законе, при котором Валентин дослужился до смотрящего — впервые за пять отсидок.

— Найдешь Рубца, скажешь что от меня, — говорил, наверное, в сотый раз в жизни, меняя лишь имена, Митрич, — он все сделает.

Валентин молча слушал Митрича, сидя у того в одиночке, за невообразимым для этих стен столом — с вином и бараниной, мамалыгой и плацындами, виноградом и дыней — изысками, запах которых сводил с ума обитателей соседних камер. Прощальный ужин Митрич наметил заранее, и хотя ему было жаль расставаться с Валентином, не отблагодарить Касапу за шесть лет преданности он не мог.

— Он мне должен — добавил Митрич и поморщился: воспоминания о Рубце были явно не из приятных, — так что смело требуй. До чего довели…

Последние слова дались вору в законе с трудом — Валентин и сам почувствовал что–то вроде спазма в горле. Пускать слюни на плече нижестоящего, пусть трижды верного, для авторитета смертельно, но что еще остается, когда ты на обочине и знаешь, что навсегда? Из самых крутых переделок Митрич выходил молча, но когда тебе семьдесят два, ронять слезу не зазорно.

Из тех парней, с которыми он куролесил в молодости, никто не пережил даже генсека Брежнева. Никто, кроме Митрича, который, пережив перестройку, теперь если и мог кого убить, то исключительно за разговоры о демократии, рыночных реформах и западных кредитах. Нет–нет, Митрич не был убежденным коммунистом. Он вообще не был коммунистом и советскую власть любил не больше, чем Валентин. Но и в страшном сне — а Митричу часто снился туннель, по которому он шел, казалось, бесконечно, и чем дальше шел, с тем большей ясностью и бессилием понимал, что туннель этот — расстрельный — даже в таком сне ему не могло привидеться, чем крах коммунизма станет и его крахом. Концом его власти, а значит, и просто концом.