Читать «Статьи в журнале "Частный корреспондент"» онлайн - страница 6

Между тем из революционной диктатуры неминуемо вырастал термидор - постреволюционный режим, консолидирующий новую власть, отодвигая массы и радикальные элементы от участия в политике. Лев Троцкий после смерти Ленина увидел призрак термидора в блоке центриста Сталина с бухаринским правым крылом партии. Однако история распорядилась иначе. На фоне Великой депрессии и закономерно совпавшего с ней внутреннего «кризиса хлебозаготовок» умеренное крыло потерпело поражение, а центристы устроили свой собственный термидор по совершенно иному сценарию, организовав коллективизацию.

Сталинский термидор плавно перешёл в бонапартизм, революционная риторика сменилась милитаризмом, мировая революция, не будучи официально отменена, превратилась в идеологический инструмент строительства империи. Другое дело, что империя советская, как и наполеоновская, была отнюдь не похожа ни на империи старого мира, ни на колониальные государства. Как и положено в эпоху бонапартизма, победоносные войны сопровождались репрессиями, революционное наследие прославлялось, а революционеров репрессировали. Масштабы репрессий опять многократно превосходили то, что мы видим во Франции. Наполеону Бонапарту вообще повезло: грязную работу взаимного уничтожения до него сделали сами республиканцы, избавив его от необходимости превращать тропические каторжные острова в полноценный ГУЛАГ (хотя некоторые шаги в этом направлении сделаны были). Прогрессивные социально-экономические последствия советский бонапартизм имел так же, как и французский, хоть и не всем это хочется признавать. Происходила модернизация.

Ключевое отличие русского процесса от французского состоит в том, что благодаря масштабам перемен консолидировать бонапартистскую фазу постреволюционной истории удалось на беспрецедентно долгий срок. Но крах бонапартистской системы всё же произошёл - в форме поражения в холодной войне, перестройки и распада СССР. Началась эпоха Реставрации.

В этой системе координат очень любопытно представить себе, где мы находимся сейчас. Недавно молодой историк сравнил «управляемую демократию» Владимира Путина с «июльской монархией» Луи Филиппа. И в том и в другом случае делается осознанная попытка соединить в рамках одной политической системы два типа легитимности, совместить символику и наследие постреволюционного режима с традициями дореволюционного общества, соответствовать международным стандартам своего времени, одновременно оглядываясь на специфические особенности местного общества, этим стандартам не соответствующего (наше несоответствие либеральными идеологами неизменно интерпретируется как «отсталость» или «аномалия»).

Что же, если мы живём в условиях июльской монархии, то нелишне вспомнить: последовал за ней новый революционный кризис. Делать прогнозы на основе прошлого опыта - дело неблагодарное, что подтвердила и судьба левых большевиков, ожидавших термидор совсем не оттуда, откуда он пришёл. Мыслить аналогиями удобно, но опасно. Они часто подводят.