Читать «Из глубин памяти» онлайн - страница 13

Наконец настал его черед. Анатолий Васильевич взял в руки листок со своими заметками, в нескольких словах похвалил докладчика Зинаиду Чалую, быстро прошелся по нашим выступлениям, отмечая интересные соображения, кое-кому возразил. Но все это было не главное. Покончив с этой «педагогической» частью, он отложил в сторону листок и заговорил о Дидро. Голос его окреп, речь полилась свободно и легко. Казалось, он всю жизнь готовился к этой минуте, изучал великого французского мыслителя и размышлял о нем. Боже мой! Временами мне думается: если у меня и есть какое-то цельное представление о Дидро, то не потому, что я читал его сочинения и читал о нем, а потому, что я слышал эту вдохновенную речь Луначарского. Конечно, то была речь, а не заключительное слово. Оживала эпоха, возникали картины королевской Франции XVIII века, перед нами вставал весь круг блестящих деятелей — предвестников великой революции.

БАРОН Д'ОЛЬБАХ, МОРЛИ, ГАЛЬЯНИ, ДИДЕРОТ.

ЭНЦИКЛОПЕДИИ СКЕПТИЧЕСКИЙ ПРИЧЕТ.

Но еще большее впечатление произвел на меня семинар, посвященный Щедрину. Он долго откладывался: Луначарский был занят, потом ездил на сессию Лиги наций. Наконец мы собрались. Когда пришел Анатолий Васильевич, мы попросили его рассказать о Лиге, о его впечатлениях от сессии. Он уступил просьбам и посвятил почти час характеристике международной обстановки, заседаниям Лиги, набрасывая беглыми мазками портреты дипломатов. Запомнился один эпизод, о котором Луначарский рассказал в заключение. Представитель одной из малых — очень малых — европейских стран не сидел в зале заседаний, а все свое время проводил в кулуарах Лиги, внимательно присматриваясь и прислушиваясь к закулисным встречам и переговорам. Луначарский спросил его, почему тот так поступает. Дипломат охотно объяснил:

— Мы небольшая страна, у нас так мало возможностей защищать себя, что мы даже не держим армии, так, что-то символическое. Наша судьба, наша независимость определяются только тем, что крупные державы заинтересованы в нашем отдельном, самостоятельном существовании. Если же они договорятся кому-то нас отдать, то так оно и будет, мы уж тут ничего не сможем поделать. — Дипломат развел руками. — Ну а об этом они будут договариваться, конечно, не на пленарных заседаниях. Вот я и прислушиваюсь к кулуарным переговорам!

О самом семинаре — докладе и прениях — я уже ничего не помню. Все заслонило заключительное слово Луначарского. Он начал говорить медленно, тихо, даже вяло, видно было, что очень устал. Но постепенно он оживился, голос стал наливаться силой, Луначарский волновался, речь его разгоралась, как разгорается от ветра вначале еле тлеющий костер.

Это была грандиозная речь. Особенное впечатление произвел на нас портрет Щедрина последних лет жизни. Луначарский рисовал нам великого старца, оставшегося под конец своих дней почти одиноким. Не было уже с ним революционных демократов-шестидесятников: Чернышевский томился в ссылке, Добролюбов, Некрасов умерли. В литературе и публицистике появились либералы постепеновцы, которые вполне удовлетворялись «крестьянской реформой», куцей гласностью, земской деятельностью, судебной реформой и прочими «благодеяниями» «царя-освободителя». Суровый сатирик, непримиримый и беспощадный ум, видел мизерную ценность этого реформаторства для народа, его обманность, не давал себя в плен никаким иллюзиям. Он понимал также бесплодность и иллюзорность надежд народовольчества. Щедрин видел, что революционная ситуация осталась позади, ему было уже ясно, что крестьянство разрозненно и что оно не произведет переворота. Где же те силы, которые смогут совершить желанную революцию? Щедрин стоял в преддверии русского марксизма, но еще не открыл его для себя, не видел в России пролетариата, а только рабочий класс мог стать осуществителем его чаяний и надежд. Щедрин жил как в пустыне, еще не зная, куда идти, но не смиряясь, не падая духом, хотя после убийства Александра II вновь настала жесточайшая реакция. Такой скорбный, горький, но величественный образ сатирика на фоне переходной эпохи создал перед нами Луначарский.