Читать «О высокомерии и тщеславии. Том 12, книга 2, Слово 16» онлайн

Желая смирить разгордившегося человека, не говори пространных речей, а напомни ему только о его природе и сделай ему строгое порицание такими словами: "что гордится земля и пепел" (Сир. 10:9)? Если же он скажет, что это бывает после смерти, то смири его при жизни, и научи, что он земля и пепел, потому что он не знает, что и теперь он то же самое. Он видит красоту тела, смотрит на могущество, на угодливость льстецов, на толпу тунеядцев; одет в дорогие одежды, наделен громадной властью; внешний вид обманывает его и заставляет забывать о своей природе; он ждет единственно лишь от смерти доказательства; он не ходит к гробницам и могилам предков; смотрит только на настоящее и нисколько не помышляет о будущем. Поэтому научи его еще здесь, что он земля и пепел, чтобы он при жизни мог принять врачество. В самом деле, сказав: "что гордится земля и пепел", Премудрый присовокупил далее: ("и при жизни извергаются внутренности его") (Сир. 10:10), называя внутренностями кишки, чрево, полное кала и всякой нечистоты и зловония. Смотри на ничтожество и бренность сущности. Не дожидайся дня своей смерти, чтобы узнать свое ничтожество; исследуй человека еще при жизни, проникни мысленно в его внутренности и увидишь всю нашу ничтожность. Однако не падай духом. Не по ненависти к нам, а щадя нас, Бог так создал нас, желая доставить великие поводы к смиренномудрию. В самом деле, если человек, будучи землею и пеплом, дерзнул сказать: "взойду на небо" (Ис. 14:13), то куда бы ниспал он умом, если бы не имел узды природы? Итак, когда ты увидишь надменного человека, который вытягивает шею, поднимает брови, несется на колеснице, грозит, ввергает в темницу, учиняет обиды, предает смерти, то скажи ему: "что гордится земля и пепел?"  "и при жизни извергаются внутренности его"). Это сказано не только о простом человеке, но и о самом сидящем на царском престоле. Не смотри ни на порфиру, ни на диадему, ни на золотые одежды, а исследуй самую природу и увидишь, что под ними скрывается земля. Подлинно, "всякая слава человеческая - как цвет на траве" (1 Петр. 1:24). Ради чего и почему, человек, ты много думаешь о себе? Спустись с тщетной твоей высоты, рассмотри ничтожность своей природы; ты земля и пепел, прах и пыль, дым и тень, трава и цвет травный. И живя с такою природою, ты высоко думаешь о себе, скажи мне? Что же может быть смешнее этого? Ты начальствуешь над многими людьми? Но какая в том польза, когда ты властвуешь над людьми, а сам состоишь пленником и рабом страстей? Это похоже на то, как если бы кто-нибудь дома терпел побои и получал раны от слуг, а выйдя на площадь, стал величаться властью над другими. Ты раб всяких страстей и гордишься тем, что властвуешь над равными тебе по происхождению? О, если бы ты властвовал над первыми и был равен с последними! Если похваляющийся действительно добрыми делами заслуживает порицания и лишается всякой награды за них, то не смешнее ли всех оказывается тот, кто надмевается ничего не стоящими делами, и впадает в гордость из-за здешней славы? Жалкий и несчастный, когда душа твоя гибнет от тягчайшей болезни, когда ты страдаешь крайней бедностью, ты гордишься тем, что имеешь столько-то талантов золота и множество рабов? Но это не твое; и если ты не веришь моим словам, узнай по опыту из того, что бывало уже раньше. Если же ты так упоен страстью, что тебя не может образумить и то, что случается с другими, то подожди немного и узнаешь на собственном опыте, что тебе нет никакой пользы от богатства, что, лежа при последнем издыхании и не имея в своей власти ни единого часа, ни краткой минуты, ты невольно оставишь его присутствующим, и при том часто тем, кому ты не желал, и против воли уступишь тем, кому раньше не дозволял и смотреть на него. Подлинно, сущность дел человеческих есть ничто иное, как прах и пыль, дым и тень, и даже еще того ничтожнее. В самом деле, скажи мне, что ты считаешь великим? Какое достоинство находишь великим? Достоинство ипата[1]? Действительно, многие думают, что нет ничего выше этого достоинства. Итак, сравнительно с тем, кто окружен таким блеском и вызывает к себе такое великое удивление, ничуть не менее имеет и не ипат; и первый, и второй находятся в одном и том же достоинстве, потому что и тот, и другой одинаково немного спустя перестают существовать. Когда был, сколько времени, скажи мне? Два дня? Это и во снах бывает. Но то, скажешь, сон. Что же из того? А разве то, что бывает днем, не сон, скажи мне? Почему мы не называем скорее этого сном? Как при наступлении дня оказывается, что сновидение суть ничто, так точно и с наступлением ночи оказывается, что и дела дневные суть ничто; и как днем никто не радуется тому, что было ночью, так точно невозможно, чтобы и ночью кто-нибудь наслаждался тем, что бывает днем. Ты был ипатом? И я был ночью. Но я, скажешь, днем, а ты - ночью. Что же в том? И все-таки ты не имеешь ничего большего сравнительно со мной, если только слышать, как говорят о тебе: такой-то ипат, и получать удовольствие от таких речей, не значит иметь больше (а разве может значить?). Если я скажу: такой-то ипат, и сделаю приятное этими словами, то вместе с тем, как сказаны эти слова, не улетели ли они? Так точно бывает и на деле: лишь только явился ипат, и его уже нет. Но допустим, что он был ипатом год, три, четыре года. Где же те, которые были ипатами в течение десяти лет? Нигде. Между тем Павел не так: он и при жизни всегда был славен, не день, не два, не десять или двадцать дней, даже не десять или двадцать лет, а и умер, и миновало вот уже четыреста лет, а он и ныне еще славен, и даже гораздо славнее, чем был при жизни. И это на земле; что же касается его славы на небесах, то какое слово в состоянии показать ее? И как волны моря то вздымаются на неизмеримую высоту, то вдруг опять низвергаются вниз, так точно и зараженные высокомерием, как мы видим, то превозносятся, сдвигают свои брови и страстно увлекаются делами настоящей жизни, то вдруг подвергаются унижению и впадают в крайнюю бедность. На них-то указывая, блаженный Давид говорил: "Не бойся, когда богатеет человек, когда слава дома его умножается" (Пс. 48:17). Хорошо сказал: "не бойся". Пусть, говорит, тебя не смущает обилие богатства и блеск славы, потому что ты немного спустя увидишь, как он будет лежать на земле, бессильный, мертвый, поверженный, став пищей для червей, как он станет наг от всего этого, не будучи в состоянии решительно ничего унести с собою (ведь богатство и слава не сопутствуют уходящим отсюда), а оставив все здесь и влача с собою одно лишь нечестье и собранное из него бремя грехов. Справедливо поэтому людская слава названа у древних тщеславием; действительно, она совершенно тща внутри, не имея ничего полезного; как маски снаружи кажутся роскошными и прекрасными, а внутри пусты, почему никогда ни в ком и не пробудили любви к себе, хотя они и миловиднее плотских лиц, так точно, или лучше - и того жальче, и людская слава. Подлинно, ничто так не отвращает милосердие Божие, и не предает так геенскому огню, как страсть гордыни. Если она присуща нам, то, какие бы подвиги мы ни совершали, воздержание ли, девство ли, пост ли, молитвы ли, милостыню ли, вся наша жизнь становится нечистой. "Мерзость", - говорится, - "пред Господом всякий надменный сердцем" (Притч. 16:5). Тщеславие потому такое великое зло, что оно не только толкает на порок плененных им, но приражается и к добродетелям; и когда не может низвергнуть нас оттуда, то в самой добродетели производит великий ущерб, заставляя нас таким образом нести труды, а плодов от них лишая. Невозможно, желая и земной и небесной славы, достичь и той и другой; можно достичь обеих, когда мы желаем не обеих, а только одной - небесной славы; тому же, кто любит и ту и другую, невозможно достичь и той и другой. Кто делает что-либо доброе ради того, чтобы добыть славу у людей, тот, будет ли он в состоянии пользоваться ею или нет, получает уже здесь достаточную награду, и не получит за это никакого воздаяния там. Почему? Потому, что он сам уже наперед лишил себя щедрот Судии, предпочтя людскую славу приговору праведного Судии. Кто же совершает какое-нибудь духовное дело единственно с тою целью, чтобы угодить только единому этому неусыпному оку, у того и сокровище пребывает неотъемлемым, и добродетель беспримесной, и происходящая отсюда благая надежда доставляет ему великое утешение; а кроме того, что для него сохраняется в безопасном хранилище та награда, ему будет сопутствовать и слава у людей. Действительно, мы пользуемся этой славой с избытком более тогда, когда презираем ее, когда не ищем ее, когда не гонимся за ней. Так и на конских ристалищах наездники, когда весь народ рукоплещет им и испускает тысячи приветственных кликов, не оборачиваются к нему и не получают какого-либо удовольствия от его восклицаний, а смотрят только на одного - сидящего посредине царя, и, внимая его мановению, не обращают никакого внимания на все множество народа, и только тогда гордо чувствуют себя, когда тот удостоит их победных венцов. Итак, что может быть несчастнее тех, кто подвизаются в добродетели напоказ людям, омрачают лица свои постами и творят молитвы на перекрестках, когда труды они претерпевают, а всякой награды лишаются? Что ты делаешь, человек? Одному ты должен дать отчет в соделанном, а другого призываешь в свидетели совершаемого? Одного имеешь судиею, а другого ставишь зрителем? Не видишь ли, как возницы на конских состязаниях, когда весь город сидит наверху, пробегая всю остальную часть ристалища, стараются опрокинуть колесницы своих соперников там, где видят сидящим царя? Один глаз они считают более достойным доверия, чем столько взоров. А ты, видя на своем поприще в качестве подвигоположника самого Царя ангелов, оставив Его, обращаешься к взорам таких же, как и ты, рабов? Оттого-то ты после бесчисленных состязаний, после многих трудов и уходишь без венца, и без награды отходишь к Подвигоположнику. Не бессмысленно ли, что слуга, что бы он ни делал, делает в угоду господину, ничего более не ищет, как только его взгляда и не старается привлечь на свое дело чужих взоров, хотя бы смотрящие были великие люди, а заботится только об одном, чтобы видел господин; между тем мы, имея такого Господа, ищем других зрителей, которые пользы нам своим зрением оказать никакой не в состоянии, а повредить нам и сделать напрасным весь наш труд могут? Если же надмевающийся добродетелью губит все, то какого наказания будет достоин тот, кто делает это с грехами? Поистине, согрешая, еще и гордиться, гораздо более тяжкое зло, нежели грешить. Если хвалиться действительно добрыми делами - неразумие, то насколько более - такими делами, которые ничего не стоят? Подлинно, ничто не делает людей столь преступными и безумными, как пристрастие к людской славе, равно как ничто не делает их так славными и непоколебимыми в добродетели, как презрение к ней. Вот почему нужна весьма мужественная душа тому, кто хочет устоять против такого порыва и силы ветра. Когда человек, гоняющийся за славой, благоденствует, он ставит себя выше всех других, а когда подвергается несчастью, то готов закопать себя в землю, будучи поглощаем страстью. И слушай, что я скажу. Некогда царь Озия, переступив пределы и меру своей царской власти, вошел в храм, желая самолично воскурить фимиам. Что же ему иерей? Нельзя тебе, царь, кадить фимиамом (2 Пар. 26:18); ты преступаешь пределы своей власти, ищешь недарованного тебе; чрез это ты погубишь и то, что получил; не твое это дело, а мое. Похищал ли я твою порфиру? Не похищай и ты моего священства. Но тот не послушался, но, надмеваясь гордостью, вошел в храм, раскрыл Святое святых, желая воскурить фимиам. Когда, таким образом, иерей был презрен, слово священства попрано, и ничего более уже не оставалось, как только обличить и показать дерзновение, а тот потрясал оружием и пользовался своей силой, тогда священник говорит: я сделал все со своей стороны, больше ничего не могу; помоги ты, Господи, попираемому священству, которого законы теперь нарушаются и уставы низлагаются. И смотри, что происходит. Тотчас же "проказа явилась на челе его" (ст. 19). Где бесстыдство, там и наказание. Видишь милосердие Божие в самом наказании? Не молнии испустил Он, не землю потряс, не небо поколебал, а явилась проказа, и при том не на другом каком-нибудь месте, а на челе, чтобы она лежала как бы надпись на столбе, как бы закон на видном месте, гласящий: не делайте таких дел, чтобы не потерпеть такого наказания. Итак, зачем ты вытягиваешь шею, скажи мне? Зачем ступаешь на кончиках ногтей? Зачем поднимаешь брови? Зачем выпячиваешь грудь? Волоса ты не можешь сделать белым или черным, а заносишься так, как будто все в твоей власти. Может быть, ты хотел бы, чтобы у тебя выросли крылья, чтобы тебе не ходить по земле? Как мне назвать тебя и низложить твою гордость? Назову ли тебя прахом и пылью, дымом и пеплом? Но этим я не достигну еще точного подобия. Ты кажешься мне похожим на горящую паклю, потому что и она, когда ее подожгут, по-видимому, вздувается и поднимается, а если немного дотронуться до нее рукой, вся опускается вниз и оказывается ничтожнее всякого пепла. И как дождевые пузыри, когда высоко поднимаются, весьма скоро лопаются, так точно и надмеваемые тщеславием легко погибают. Нет зла, равного гордости. Чрез нее и диавол стал диаволом, не будучи раньше таковым. Равным образом и первый человек пал и сделался смертным от горделивых надежд, навеянных ему диаволом. Возымев надежду стать богом, он погубил и то, что имел. За это самое и Бог, порицая его и как бы осмеивая его безумие, говорил: "вот, Адам стал как один из Нас" (Быт. 3:22). Если диавол, получив некоторую власть над Иовом, разорил до основания его дом, сокрушил его тело, учинил такое плачевное зрелище, погубил имущество, засыпал землею детей, пронзил плоть, наустил жену, заставил друзей, врагов, слуг говорить такие слова, то, если бы он не сдерживался бесчисленными узами, не погубил ли бы всех? Это злобный и ненасытный зверь, и если бы не обуздывался постоянно, то все бы ниспроверг и разрушил. Потому-то Бог, как человеколюбец, и не дает ему власти над всеми. Тому подобает слава и держава, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.