Читать «Сборник "Блок. Белый. Брюсов. Русские поэтессы"» онлайн - страница 396
Константин Мочульский
Люблю деревню, вечер ранний
И грусть серебряной зимы.
Вновь упиваюсь, беспечальный,
Я деревенской тишиной;
В моей руке бокал хрустальный
Играет пеной кружевной.
Стихотворение «Ссора», датированное 1908 годом, поминает годовщину «встречи роковой». Поэт обращается к неверной:
Устами жгла давно ли ты
До боли мне уста, давно ли,
Вся опрокинувшись в цветы
Желтофиолей, роз, магнолий?
И отошла… и смотрит зло
В тенях за пламенной чертою.
Омыто бледное чело
Волной волос, волной златою.
Голос твердит ему: «Прошла любовь!» Он уходит в ледяное поле:
Сложу в могиле снеговой
Любви неразделенной муки:
Вскочила ты, над головой
Свои заламывая руки.
Столь же романтически-мелодичны стихи «Я это знал». Поэту снится тихий дом, он слышит ее слова: «я клятвы не нарушу». Но знает, это— серебряная дева — метель пришла заморозить его сердце:
Давно все знаю наизусть.
Свершайся, роковая сказка!
Безмерная, немая грусть,
Холодная, немая ласка!
И вот другое воспоминание: снеговые дали, пустынное поле, ели («В поле»). Они вдвоем. Прелестная строфа:
Непоправимое мое
Припоминается былое…
Припоминается ее
Лицо холодное и злое…
Прошел год. Теперь она одна в холодном доме: она подходит к мерзлому окну, видит волков и мертвую луну…
И ставни закрывать велит…
Как пробудившаяся совесть,
Ей полуночный ветр твердит
Моей глухой судьбины повесть.
В стихотворении «Совесть» жалобы поэта, закованные в броню пушкинского стиля, звучат незабываемой обидой:
Им отдал все, что я принес:
Души расколотой сомненья,
Кристаллы дум, алмазы слез,
И жар любви, и песнопенья,
И утро жизненного дня.
Но стал помехой их досугу:
Они так ласково меня
Из дома выгнали на вьюгу.
Любовная тоска нашептывает мысли о смерти:
Мне жить? Мне быть? Но быть зачем?
Рази же, смерть!
или:
Слепи,
Слепая смерть!
Глуши,
Глухая ночь!
Вот он в деревне; из дома несутся звуки Гайдна:
Какая тишина! Как просто все вокруг!
Какие скудные, безогненные зори!
Как все, прейдешь и ты, мой друг, мой
бедный друг,
К чему ж опять в душе кипит волнений
море?
Чтобы уйти от «терпкой боли», чтобы пережить «бесценных дней бесценную потерю», нужно замкнуться в себе и отвергнуть «мир явлений». Мы переходим к третьему отделу «Урны» — «философическая грусть». «Разуверение» в любви приводит поэта к погружению в философию. Но ни Коген, ни Наторп, ни Риккерт не дают ему утешения. Впоследствии, переделывая свои стихи для берлинского издания «Стихотворений» 1923 года, Белый предварил этот отдел следующим предисловием: «Отдаваясь усиленному занятию философией в 1904–1908 годах, автор все более и более приходил к сознанию гибельных последствий переоценки неокантианской литературы: философия Когена, Наторпа, Ласка влияет на мироощущение, производя разрыв в человеке на черствость и чувственность. Черствая чувственность — вот итог, к которому приходит философствующий гносеолог: и ему открывается в выспренных полетах мысли лик Люцифера. Отсюда влияние Врубеля в предлагаемых строках… Стихотворения эти живописуют действие абстракции на жизнь: эта абстракция действует, как тонкий и обольстительный яд, оставляя все существо человека неутоленным и голодным».