Читать «В двух шагах от солнца (сборник)» онлайн - страница 37

Алексей Анатольевич Притуляк

* * *

Машина стояла на обочине. Моросящий, неожиданно наподдавший к ночи, дождь выводил по чёрной крыше одному ему понятную заунывную мелодию осени. Со стеклом, правда, он не мог справиться, потому что щётка дворника всё маячила и маячила туда — сюда, без устали — ширк — ширк… ширк — ширк… — с обречённостью претендующего стать вечным двигателем.

Не было ни прохожих, ни проезжих. Ну, разве что, пара машин пронеслась по дождю мимо за последний час. Но разве станет кто-нибудь останавливаться? Какой интерес в прижавшемся к обочине «Порше». Кто станет заглядывать сквозь лобовое стекло, чтобы увидеть на сиденье мёртвого человека. А заглянув и увидев, разве станет он присматриваться, чтобы разглядеть — чтобы определить, — кто там — мужчина, женщина?.. Чтобы, возможно, воскликнуть: «Ба! да их там двое, кажется!»

И уж конечно не станет он мокнуть, стоя рядом с автомобилем, под дождём, и прислушиваться к песне, которую еле слышно бормочет себе под нос радио:

I know you have got the time

Coz anything I want, you do

You'll take a ride through the strangers

Who don't understand how to feel

In the death car, we're alive… [1]

Бей своих

Дядина жизнь прошла под лозунгом «бей своих, чтобы чужие боялись».

Свои перебиты, все. Чужие напуганы — засели по окопам и постреливают издали. Кто-то хитро взял нейтралитет и дремлет в один глаз, ожидая, пока дядя Карл споткнётся, и можно будет вдеть ногу в стремя его маразма. Маразм ведь не выбирает по партийной принадлежности, а накопления старого партийца не очень отстали от сокровищ его партии.

Размахивая белым флагом племянничьего ненавязчивого равнодушия, я приближаюсь к дядюшкиному одру, склоняюсь над ним, заглядываю в блеклые старческие глаза. Глаза невыразительны, как будущее, пусты как надежды на возвращение прошлого и слезливы, как передача «От всей души». Кажется, мне его немного жаль, но жалость — это не то, чем можно его разжалобить. Он знает и всегда знал, что я не буду стоять у его одра в очереди, со стаканом воды.

— Я написал завещание, — гундосит дядюшка.

Сорок девятое уже.

— Всё оставляю тебе, Карлуша.

Матушка очень мудро поступила, когда назвала меня Карл — Фридрих.

— Спасибо, дядя, — шепчу я. — Спасибо, но я…

— Я завещаю тебе самое главное и одновременно — всё, — продолжает дядюшка, слабым жестом отметая мои недозревшие благодарности.

Всё — это очень много. Интересно, сколько у «всего» нулей…

— Я завещаю тебе мою жизнь, племянник… Всю мою жизнь.

— И всё?! — невольно вырывается у меня.

Лысый человечек с интеллигентной бородкой, сжимая в руке кепку, поворачивается ко мне.

— Нет, това'ищ! — провозглашает он. — Т'удовая дисциплина, бешеная эне'гия в т'уде, готовность на самопоже'твование, тесный союз к'естьян с 'абочими — вот что спасёт т'удящихся навсегда от гнёта помещиков и капита'истов.

Толпа рукоплещет. Меня оттирают куда-то на задний план. В цеху железно пахнет окалиной, остро — революцией, и удушливо — немытыми телами.