Читать «Предисловие к книге «Красота спасающая»» онлайн - страница 3

Он в рабство продал меня чужому тирану…(1)

Героем будущей матери Марии и кумиром был «трагический тенор эпохи» Александр Блок, который и сам вглядывался в душу этой ещё очень молоденькой, но уже столь волевой женщины. Жизнь её уже тогда сложилась бурно и хаотично — она влюбилась в пророка «страшного мира», может быть, потому, что сама чувствовала всю безысходность «страшного мира». Блоку она писала: «Не надо чуда, потому что тогда конец мира придёт. Исцелить людей нельзя». Она умоляла:

Убери меня с Твоей земли,

С этой пьяной, нищей и бездарной…(2)

Но Он, знающий времена и сроки, не давал ей скорого ухода. Как многие её современники, Кузьмина–Караваева, пользуясь выражением Розанова, «ходила вокруг церковных стен». И как у многих её сверстников, религиозность в какой-то момент перешла в веру, веру настоящую, испепеляющую. Сыграла роль встреча с отцом Сергием Булгаковым, утвердившим свою богословскую мысль на «реализме» Софии, то есть на совершенно новом понимании Бога и Его вечного самооткрывания в Софии и в Творении. А может быть, именно этот парадоксальный средневековый «реализм» Софии помог ей принять крестный путь. Принять «чудо», про которое она в 1913 году писала Блоку, что оно нас всех уничтожит и «тогда мы будем мёртвые». Испепеляющее чудо помогло ей создать приют на улице Лурмель и пройти через жестокости века со спокойствием, даже вызовом. Вплоть до конца. Предчувствие слышно во многих строчках.

Я верю, Господи, что если Ты зажег

Огонь в душе моей, то не погаснет пламя (3).

Как Шарль Пеги, католический французский поэт, погибший на первой мировой войне, мать Мария была социалистом и стала христианкой. Социализм или коммунизм с человеческим лицом виделся многим пламенным душам как первоапостольская община, как обетованный «Новый Град». Подобно Пеги, она в своей поэзии близка к мистериям. В ней литургическая сила и красота. Но эта литургичность никоим образом не слащавая, не сусальная красота; это христианство крепкое, острое, колючее.

Не хотят колючие слова

В эти мерные вмещаться строки (4).

Слова в её мистериях и стихах колют. Они втискиваются в классические формы и даже в дантовские терции, как, например, в её замечательной поэме «Духов день». Втискиваются, но с трудом, набожность её не мещанская, скорее, военная, солдатская… Сном морозным спит Россия, но:

Солдат, чтобы проснулась, остриём

Штыка заспавшуюся пощекочет.

«Европейская ночь» — это были и муки Избранного народа, это была христианская Европа, превращающаяся в коллективного палача. В апокалипсической мистерии Кузьминой–Караваевой «Семь чаш» народ израильский уже предчувствует страшные пытки, что всех будут отсылать в «солеварни» и настанет «бессмыслица, страшнейшая из пыток».

Всех в солеварни будут отсылать

И газами травить, коль не способны

К тяжелому труду. Всех уничтожат (5).

Посетительница безумных ночей на «Ивановской Башне», которая писала: «И ещё мне жалко — не Бога, нет! Мне жалко Христа!» — она кончила жизнь не как старый поэт–мудрец на холме Авентино, а в аду нацистских лагерей. Признала лик Христа, которого, она так славила в своём искусстве. Пророчествовал ведь в своё время Эрнест Ренан: когда человечество перестанет верить в Ад на том свете, тогда Ад переселится к нему на землю не в виде религиозного мифа, а в самодовлеющей реальности. Женщина эта, поэт этот, монахиня эта была больна безумием века и безумием России. Звериное чутьё её очень близко к дару пророчества. Её поэзия, её творчество и её жизнь преисполнены и тем и другим.