Читать «Единственное дитя» онлайн - страница 9

Из романов Шиена я усвоил, что истинным языком культуры является немецкий, а величайшим носителем культуры - Гёте, и поэтому, перечитав всего Гёте в английских переводах, я принялся учить немецкий по самоучителю, чтобы иметь возможность читать великого поэта и мыслителя в оригинале. На меня произвел огромное впечатление тот факт, что одна из прелестных песен, которым мама научила меня в детстве, - "Шли трое буршей по Рейну" встретилась мне в немецкой антологии среди настоящих стихотворений настоящего немецкого поэта, и я, выучив слова, стал распевать ее по-немецки.

Я также делал героические усилия, чтобы научиться греческому, казавшемуся мне очень важным орудием для овладения культурой, поскольку этот язык был намного труднее латинского; но, так как меня никогда не учили даже основам грамматики какого бы то ни было языка, с греческим я так и не справился.

Первую работу мне нашел мой исповедник, добрый старый викарий, считавший, что я очень чистый, угодный богу мальчик, и постоянно просивший меня помолиться об исполнении его желаний. Если невинность сродни святости, он, пожалуй, был не так уж не прав, потому что однажды я покаялся ему в "дурных помыслах", имея, если не ошибаюсь, в виду убийство собственной бабки, а отец О'Риган истолковал мое признание иначе и в течение нескольких мучительных минут задавал мне вопросы, которые я не понимал, а я давал ему ответы, которые он не понимал, и, когда я покидал исповедальню, бедняга был сконфужен не меньше меня.

Работу я получил в благочестивом оптовом мануфактурном заведении, куда весь штат набирался, очевидно, исключительно по рекомендации исповедников, попав под начало к маленькому, самовлюбленному, жирному приказчику с нафабренными черными усиками, которого я с первого дня возненавидел. Он изо всех сил старался вбить в меня, что всякий раз, когда он зовет: "О'Донован!", я должен мгновенно бросать любое занятие и бежать к нему, бойко откликаясь: "Да, сэр!" Я нисколько не возражал против того, чтобы бросать любое занятие, тем более что занимался, как правило, складыванием рубашек - два рукава поперек груди, как руки покойника, - и меня вовсе не тяготило называть его "сэр", но проходило несколько секунд, прежде чем чей бы то ни было голос проникал сквозь броню моих грез и пропись "Благородство отличало стены замка" уступала место сентенции "В делах ничто не совершается даром", а потом еще несколько секунд, прежде чем я сознавал, что это тот самый голос, на который мне следует отзываться "Да, сэр!". В результате, в конце второй недели я перестал складывать рубашки и говорить "Да, сэр!" и отправился домой изучать греческий язык. Затем я попытал счастья в аптеке, куда тоже требовался "расторопный мальчик", но вскоре обнаружил, что меня используют только как рассыльного и что никакая расторопность не поможет мне стать аптекарем. До сих пор я живо помню, как закончилась для меня эта работа. Я все еще был мал ростом, и вот я маленький мальчик - смотрю снизу вверх на высокую конторку, опершись о которую и глядя сверху вниз на меня сквозь очки, стоит длинный тощий дублинец, только что вернувшийся из соседней пивной. Со своим чисто дублинским акцентом он говорит, что я, видно, и понятия не имею, на каких людей работаю, а потому он очень просит меня, ради господа нашего Иисуса и ради собственного моего блага, убраться к чертям собачьим в два счета. И я убрался в два счета к чертям собачьим, пожалуйста. "..."