Читать «Сумасшедшие 28.03.2008» онлайн - страница 8

Понятно, конечно, что писатель - существо нервное. Мандельштам в паническом припадке выпрыгнул с третьего этажа, Ахматова боялась переходить улицу, Пастернак страдал бессонницей, но все они умудрялись в этом состоянии создавать идеально гармоничные, мощные и победительно-человечные сочинения, что само по себе уже есть показатель исключительного душевного здоровья; не говорю уж о том, что испытывать ужас в тридцатые годы - как раз признак нормы, душевной и умственной, а кто дает себя убедить, что все нормально, тот как раз и подвигается рассудком. Чем всерьез уверовать, что черное бело, лучше, по-моему, отделаться панической атакой.

А разговоры о том, что писатели патологически пьют, поддерживаются в основном опять-таки самими писателями. Нужно же приписывать себе подвиги - а хвастаться драками и покоренными женскими сердцами писателю чаще всего не позволяет душевная тонкость. Вот и ведутся разговоры про то, кто сколько выжрал, - но ребята, все же свои. Ким справедливо написал в мемуарах о Самойлове: поэт после шестисот спокойно ложился спать и с утра работал, а для большинства его коллег это было недосягаемо; что такое шестьсот для нормального работяги, даже и для обычного провинциального интеллигента? Тьфу. Я пишу эти заметки на литературной ассамблее «Портал» в Киеве, в доме отдыха «Пролисок», где обычно собираются фантасты - самый пьющий отряд литераторов, как уверяет мифология. Накануне в моем номере, на двери которого впору вешать мемориальную доску, собрались выпить и попеть Евгений Лукин, Михаил Успенский, Святослав Логинов, оба Олди (Громов и Ладыженский) и Кирилл Еськов; и что я вижу вокруг себя? Все окна целы, а под столом пять жалких конь? яч-

ных бутылок, и то я почти сразу отрубился. Это вы называете выпивкой?

Вообще, как правило, писатель сходит с ума до того, как начинает писать. На какое-то время писательство его спасает, но потом безумие настигает - причем всегда в один и тот же момент, о котором мы говорили выше. «Пробивание защиты», как называет это Валерий Попов, происходит не тогда, когда что-то случилось у литератора в голове, а тогда, когда что-то серьезно испортилось в мире. Самые серьезные и известные случаи клинического сумасшествия в русской литературе: Константин Батюшков, Василий Комаровский, Велимир Хлебников, Николай Дементьев, Даниил Хармс, Рид Грачев и Борис Слуцкий. Андрей Зорин когда-то остроумно написал (а я часто цитирую), что Батюшков сошел с ума, уйдя с государственной службы; видимо, поэту необходимы гири, чтобы удерживаться на земле и не улетать в эмпиреи. Безумие Батюшкова было не буйным, а кротким, меланхолическим - и стихи, написанные им в этом состоянии, несут на себе тот же отпечаток невинной, как бы детской шутки, тихой игры с самим собой: «А кесарь мой - святой косарь». Что это такое? Это из пародии на державинский «Памятник», легкое издевательство над чужой манией величия, над тщетой самовозвеличивания, столь очевидной сумасшедшему, который действительно стал богом (то есть понял всю земную суету) и потешается над теми, кто еще относится к славе всерьез. Обычная игра словами, в которой напрасно ищут высокие смыслы. Именно свидание с безумным Батюшковым сподвигло Пушкина написать «Не дай мне Бог сойти с ума»: Батюшков его не узнал, чем всерьез испугал, а потом разрыдался во время церковной службы, и Пушкину в его лице померещилось нечто разумное, опомнившееся, глубоко страдающее, - но это только на миг. Незадолго до смерти Батюшков пришел в себя и написал последнее четверостишие: «Премудро создан я, могу на вас сослаться. Могу чихнуть, могу зевнуть. Я просыпаюсь, чтоб заснуть, и сплю, чтоб вечно просыпаться», - великолепная метафора безумия, в котором последними зацепками остаются простейшие физиологические реакции - зевнуть, чихнуть… А чередования просветлений и припадков в самом деле похожи на смену сна и яви, и так же безысходны, и так же неразличимы.