Читать «Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции» онлайн - страница 8

Уединенному молчанию пред Богом в таинстве покаяния противостоит в исповеди литературной напряженная установка на другого, который понимается как объект убеждения, завоевания, но не как свидетель покаяния.^[11]1

В таинстве покаяния личность взыскует прозрачности, проницаемости для Бога, энергия же литературной исповеди - сгущение, уплотнение личности в ее противостоянии остальной жизни.

Этот пафос противления, быть может, наиболее ярок в “Исповеди” Руссо. Известно признание Толстого: “Я больше, чем восхищался им, – я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста”. ^[12]2 Понятно, речь идет о предельном случае, но человек в таинстве покаяния и человек, создающий текст о себе, пребывают в столь различных состояниях сознания, что факт использования в обоих случаях слова “исповедь” парадоксален, но и знаменателен. Появление жанра исповедальной автобиографии становится возможным именно в лоне христианской культуры, которая первой утвердила ценность свободной личности безотносительно ее принадлежности к роду и положению внутри социума.

Церковная и литературная исповеди соотносятся не как “высокое” и “низкое”, “достойное” и “недостойное” , но скорее как вдох и выдох, обращенность единого человека к Богу и к ближнему. Их параллельное существование в духовной жизни создает равновесие культуры. Тайна богообщения, молчание в Присутствии и отважная попытка самопознания, биение слова в усилии выразить невыразимое - два пути на ту глубину сердечную, где происходит встреча “я” с абсолютными основами бытия.

Е.В. Богданов. Об актуальности исповеди

Всю войну, всю похоть человекоубийства, все легкомыслие,

всю грубую тягу удовольствиям, я находил в самом себе

.Г.Гессе.

Лишь по видимости далекий от романтизма и сентиментализма ХХ в. не испытывает нужды в исповедальном слове Мудреца, сама фигура которого изрядно поблекла на фоне истории, потеряв, как думается, последние остатки величия и авторитета. Жесты мудреца более не вызывают волнения. Мудрец, проживавший в “чистых чертогах” классической метафизики, как выпал из той истории человеческих блуждании, которая и была вызвана пертурбациями его Духа-духа мудролюбия, не любящего мир. Как знать, но, быть может, основной задачей, стоящей ныне пред наследниками европейской метафизики, является апология Мудреца, задача доказательства того, что Истина Благо и Прекрасное по-прежнему необходимы, что они что-либо да значат в судьбе западноевропейской культуры.