Читать «Книгоедство» онлайн - страница 184
Александр Етоев
Дело в другом.
А именно – в отношениях авторов и своих героев: какой любовью они их любят, какой ненавистью они их ненавидят.
В сказке всё на виду. «Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь», – писал Шварц в прологе к «Обыкновенному чуду».
Читая «Настоящие сказки» и сравнивая их со сказками Евгения Шварца, видишь, насколько разными голосами говорят авторы.
Шварц – учитель и врач; он учит «как» – лечить душу, убить дракона.
Петрушевская ничему не учит. Она просто ставит диагноз. И уж дело самих больных – лечиться им или жить как есть, с прожженной или дырявой душой.
Это принцип того направления в современной прозе, к которому принадлежит Петрушевская. Она намеренно стоит вне – вне идеологии, вне борьбы: показывает, но не учит.
Сказки ее действительно «настоящие», то есть о настоящем, полны деталей, очень реалистичны, взяты из самой жизни, из темных ее глубин.
В них присутствует инфернальный ужас – вещь для сказки вообще характерная, особенно для сказки народной. В свое время это замечательно подметил А. Платонов и передал в своем «Волшебном кольце».
Если приглядеться внимательно, действуют в ее сказках не люди. Это кукольный театр, и все его персонажи – куклы. Они играют в людей, наряжаются в людские одежды, льется клюквенный сок, который заменяет им кровь, они совершают подлости, которые считают за подвиги, расталкивают других локтями, любят и предают любовь. Словом, действуют примерно как люди. Жестокая сторона жизни для большинства из них привычка и норма. Уязвимость, хрупкость и беззащитность – слова для них почти иностранные.
Но вся эта нарочитая невсамделишность создает атмосферу правды, удивительной достоверности и заставляет думать.
Люди-куклы у Петрушевской – это материализация наших с вами нынешних страхов: страха перед неистребимым хамством, грубой силой, нищенским бытом, жестокостью, бессердечием, неотвратимостью смерти.
Герои этих сказок обречены, затянуты смертельным водоворотом. И лишь волшебное слово автора искусственно, безо всякой логики выносит их на счастливый берег.
Но мы-то знаем, что зло не побеждено, оно просто прикрыто тряпкой с надписью «счастливый конец»; и оттуда, из-за тряпичной ширмы слышатся визг и хохот и довольный голос дракона: «Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил».
Битова всегда открываешь заново.
Вдруг читаешь его стихотворение и вздрагиваешь, чувствуя, как это хорошо:
Ни боли, ни водки ни грамма,
Ни первой, ни третьей вины...
Одна бесконечная мама —
В тридцатых еще, до войны...
Кажется, простые слова, и слышанные вроде бы не однажды – у Тарковского, у Окуджавы, – и все-таки...
Давно, лет, наверное, десять назад, я купил в букинистической лавке «Путешествие к другу детства» 1968 года издания. И на форзаце обнаружил надпись: «Тамара, когда увидишь где-нибудь книгу Андрея Битова, сразу покупай и читай. Лет через 15 книги этого писателя будут читать так же, как читают сейчас Булгакова». Надпись сделана в шестьдесят девятом году. Сейчас Андрей Битов стал почти классиком.
