Читать «Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков (Книга — диалог)» онлайн - страница 156

Бедная моя, ты сильно тоскуешь. Так досадно мне, что ничем не могу я помочь твоему горю! Письма мои, я вижу, только еще больше расстраивают тебя… Так мне хочется приехать к тебе! Прямо хоть пиши рапорт с приложением твоего письма вместо документа…

Даже плакать ты научилась… Ну, что же мне с вами делать, товарищ младший лейтенант?… Нельзя так. Очень тосковать, кроме шуток, не нужно. Немножко, конечно, разрешается. Ведь любовь и была всегда органическим единством радости и страдания. Одно без другого не понять, одно без другого не было бы тем, чем оно есть.

Видишь, я невольно стал говорить то, что давно давно сказали и Гегель, и Маркс. Диалектика оказывается и тут верна… Значит это правда, и не надо плакать, раз это страдание — та же радость, необходимо переходящая «в свое другое», по гегелевски выражаясь…

И чем больше противоположность между одним и другим — тем красивей и больше то целое, что они образуют в своей борьбе и своем единстве — любовь.

Так что, товарищ младший лейтенант, не относитесь к своему горю метафизически, только как к горю «в себе», самому по себе взятому. Мыслите и чувствуйте диалектически, постигайте одно через другое; в их единстве созерцая целое…

Жизнь, конечно, не схема. Но в ее разнообразии форм и явлений надо видеть закон, всем управляющий, и делающий пеструю неразбериху понятной и ясной.

Ну, довольно философии? («далекая снежная принцесса, ледяная и не тающая Снегурочка»?) Довольно. Давай теперь помечтаем… О том дне, когда зарастут густой травой траншеи и могилы, когда в опустевших блиндажах будут играть ребятишки, когда можно будет радоваться сегодняшнему дню и завтрашнему, который будет еще лучше… О том дне, когда мы улыбнемся друг другу и голубому небу… О том дне, когда я скажу тебе — видишь, все о чем мы мечтали — сбылось. А ты горевала… И ты ничего не скажешь, а только улыбнешься, счастливая… Иринка, посмотри на те фонари вдоль переулка. Они сейчас пылают радостным ярким светом, и их так много, что не сосчитать… А тогда, в 1943–м, их было четыре, и эти четыре едва светили в снежной воющей вьюге… Где они, те, четыре? Давай завтра, ведь завтра — выходной день — будем ходить по Москве с 8–ми часов до 3–х — по тем улицам как тогда, зайдем в тот переулок, где поцеловал я тебя первый раз, где сказал я тебе, сам не веря своей смелости, те два слова, на которые ты счастливо улыбнулась, которых ты так ждала…

А потом будем читать вместе наши старые пожелтевшие письма, которыми мы утешали, как умели, друг друга в те холодные вьюжные дни, когда война раскидала нас в разные концы страны.

Иринка, знаешь, я тут своим случайным друзьям всем говорю, что у меня есть жена. Ты не обижаешься? «По праву тех, кто может не вернуться»… Хоть я то вернусь. Это так, для красного словца.

(20–е числа января 1944)

Иринка, я сижу с тех пор, как оставил тебя у остановки троллейбуса, и у меня все навертываются на глаза слезы. Я сижу вот до сих пор — сейчас половина первого.

Я верно скоро дойду до того, что где — нибудь при всех обниму тебя и зарыдаю. Это не шутка, Ирка, противиться этому я не могу.