Читать «Собрание сочинений в 50 томах. Том 17. Бастард де Молеон» онлайн - страница 355

— Но, слава Богу, — перебил его Мюзарон, стараясь говорить непринужденным, веселым голосом, хотя его душило волнение, — слава Богу, я чувствую себя прекрасно, рука моя тверда, а глаз меток, стрелу я посылаю так же далеко, как и раньше, и лошадь меня ничуть не утомляет.

— Господин рыцарь, надеюсь, вы позволите моему недостойному перу запечатлеть те доблестные подвиги и сердечные горести, о коих я услышал из ваших уст? — осведомился Фруассар. — Ведь вы окажете мне великую честь, для меня это и сладостная, и горькая радость.

Молеон поклонился.

— Но, заклинаю вас любовью Иисуса, не отчаивайтесь, славный рыцарь, — продолжал Фруассар. — Вы еще молоды, красивы и, должно быть, не лишены тех благ мирских, которые полагается иметь благородному человеку и великодушному сердцу. У добрых людей всегда есть друзья.

Рыцарь печально покачал головой. А Мюзарон повел плечами с таким недоумением, что ему позавидовали бы и стоик Эпиктет, и скептик Пиррон.

— Если человек выделяется в армии доблестью, а на совете сильных мира сего мудростью, если рука его разит твердо, а ум мыслит здраво, то человеком таким дорожат, — продолжал Фруассар. — Если человека приближают ко двору, то его не обходят милостями, а вам, сеньор де Молеон, благоволят два двора, оспаривая друг у друга удовольствие сделать вас богатым и знатным… Если бы Испания добилась преимущества над Францией, у вас было бы графство по ту сторону Пиренеев, а не поместье барона на родине.

— Сир Фруассар, дело в том, что в тринадцатый день июля тысяча триста восьмидесятого года величайшее горе постигло Францию, — глубоко вздохнув, с большим спокойствием возразил Молеон. — В тот день отлетела к Господу одна душа, которая несомненно была самой благородной и самой доброй из всех, посещавших когда-либо сей мир… Увы, сир Жан Фруассар, отлетая, она коснулась моей груди, ибо я, стоя на коленях, держал в руках голову доблестного коннетабля и голова эта похолодела на моей груди.

— Какое горе! — вздохнул Фруассар.

— Какое горе! — повторил, благоговейно перекрестившись, Эспэн, а Мюзарон насупил брови, чтобы слишком явно не расчувствоваться при этом воспоминании.

— Да, мессир! Когда коннетабль Бертран Дюгеклен умер в Шатонёф-де-Рандон, — он, кто казался богом битв, умер! — когда армия осталась без полководца и вождя, я почувствовал, что меня покидают последние силы: слишком многим моя жизнь была обязана ему, а мое сердце всеми своими фибрами было связано с его сердцем.

— У вас же, господин рыцарь, оставался добрый король Карл Мудрый…

— Мне пришлось оплакивать его смерть в то время, когда я еще скорбел о кончине коннетабля… И от этих двух ударов я не оправился.

Я повесил меч и щит на стене в доме, который мне завещал мой дядя, и схоронил там на четыре года свою боль и свои воспоминания.

Тем временем при новом царствовании Франция помолодела, иногда я видел, как мимо проезжают веселые рыцари, и слышал, как они распевают новые песни менестрелей… О, мессир, как жестоко ранили мое сердце эти труверы, что, переезжая через Пиренеи, пели по-испански на грустный мотив романса строки из баллады о Бланке Бурбонской и великом магистре доне Фадрике: