Читать «Газета День Литературы # 130 (2007 6)» онлайн - страница 75

Иногда спасает чувство юмора. Совершив (уже на седьмом десятке) путешествие из Северной Америки в Южную Африку, поэт обнажает приём:

"Кто любит всюду жизнь живую, тот прав: Господь нигде не скуп. Зима! Коржавин, торжествуя, в Индийских водах моет пуп".

Взаимодействие с классикой (с тем же Некрасовым, хрестоматийные строки которого о русских женщинах не менее незыблемы, чем вышеобыгранная русская зима) таит запредельную бездну. В 1960 году Коржавин, уже отбывший ссылку, но ещё не вполне отмывший пуп и душу от карагандинской угольной пыли, рождает следующую великую "Вариацию из Некрасова":

…Столетье промчалось. И снова,

Как в тот незапамятный год –

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдёт.

Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд…

А кони всё скачут и скачут.

А избы горят и горят.

Ликующие "шестидесятники" подхватывают это восьмистишие на свои знамёна .

Но вот что важно: в отличие от Булата Окуджавы, Коржавин не называет себя "шестидесятником", он упорно считает себя человеком сороковых годов. Тех самых "сороковых, роковых", которые достались мальчикам, родившимся в двадцатые. Когда настаёт время героику двадцатых обернуть в гармонию – маршрут обозначает Давид Самойлов: из солдат в гуманисты. Измерить этот путь до мыслимого конца достаётся Коржавину. Проясняется его жизненная задача.

Он и теперь осеняет себя классиками. Не только Некрасовым, но прежде всего – Пушкиным, "Лицейская годовщина" помогает вынести изгойскую боль первых лет ссылки. Сложнее (и интереснее) перекличка с Тютчевым, возникшая на пороге "обратной ссылки", на сей раз добровольной, и не на Восток, а на Запад. Припоминая дороги, по которым исходил Россию "в рабском виде Царь Небесный", Коржавин находит умиление по этому поводу неуместным: ведь "запутавшись в причинах, вдохновляясь и юля, провожать в тайгу невинных притерпелась вся земля". А раз так, – "кто видел мир в минуты роковые, не столь блажен, как полагал поэт".

Тут уж напрашивается параллель с Борисом Чичибабиным, ещё одним мальчиком из поколения смертников, по стечению обстоятельств (как и Коржавин) на фронт не попавшим. Тот тоже запомнил "роковые минуты" и, перейдя из "сороковых роковых" в "мои шестидесятые", попытался – с помощью Тютчева – заживить распавшийся мир, срастить распавшиеся эпохи.

Коржавин ничего не может ни заживить, ни срастить. Его трезвый ум несовместим с пьянящей эйфорией. С русской историей он разделывается без всякого блаженства – высмеивает её в прощальной пародии, которая сделала бы честь А.К. Толстому ("Памяти Герцена. Баллада об историческом недосыпе". "Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!.. Нельзя в России никого будить"). "Шестидесятники", не постаревшие душой за десятилетие, ликуя, подхватывают остроту; "почвенники", в начале 70-х поднявшие головы, получают по зубам. Коржавин отбывает из России…

Он может считать, что расплатился по счетам. Не только пародиями, но и всерьёз. Кровавя собственную душу.