Читать «Этос московской интеллигенции 1960-х» онлайн - страница 10
Андрей Лебедев
Есть и иное обстоятельство. Во Франции очень жива традиция политических трактатов и социальных сатир, вызывающих бóльший интерес, чем литература. Сколько раз мне дружески советовали состряпать сочинения на общественные темы: «Будущее советского коммунизма» (которого не оказалось), «Положение медицины в СССР», «Перестройка — перекройка советского общества» — и другие, столь же вдохновляющие сюжеты. Они должны были принести гонорары и успокоить литературный гонор писателя, остававшегося в тени. В гонорарах я не слишком нуждался, поскольку был доцентом Лилльского университета; что касается гонора, литературной амбиции, жажды славы и прочего, они меня не терзали. Но я всегда чувствовал опасность этого пути, неумолимо толкающего художника на путь газетчика, который сегодня пишет о джазовой музыке, завтра о жертвах потопа в Таиланде и на следующий день — о производстве макарон. Легко стать в самой свободной стране мира рабом самой свободной газеты.
Таким образом, жизнь писательским трудом во Франции рассматривается как высшая роскошь, доступная разве что отшельнику Круассе или лавроувенчанным обладателям литературных премий. Но не таково было положение советского писателя. Надо признаться, что советский режим добросовестно золотил клетки своим законопослушным певчим птицам. Государственные дачи, почти бесплатные квартиры, совершенно бесплатные санатории и дома творчества, литфонды, тиражи с пятью нулями, авансы с четырьмя нулями — и все это для творений, которые в большинстве случаев были ниже нуля. Взгляните-ка на последнюю страницу советских романов 1930-1950-х годов (кажется, это называлось «выходными данными») — «Как вытесалась дубина» или «Серые березы». Шедевры советской прозы. У вас потемнеет в глазах от указанного тиража.
Тупики ностальгии
После отъезда из России перемена бытия и даже быта, разумеется, много значила. Иногда она была мучительной, изредка — поучительной. Отрыв от родины нередко грозил превратиться в надрыв с достоевской окраской. Но я всегда думал, что к душевным надрывам следует относиться, как к гнойным нарывам, и следить за psyché (психика) не с меньшим тщанием, чем за дерматологическим раздражениями.
Я рано почувствовал не только человеческую, но, если угодно, литературную опасность ностальгии, которая легко превращает писателя-изгнанника в соляной или деревянный столп. То, что немцы называют