Читать «Газета День Литературы # 87 (2004 11)» онлайн - страница 66
Газета День Литературы
Нарушен ход планет.
Пляшут, как я, миры.
Нигде теперь центра нет.
Всюду хаос игры.
Нет центра в душе моей,
Найти не могу границ,
Пляшу все задорней, бойчей
На поле белых страниц.
Космический гимн не спет,—
Визги, свисты и вой…
Проверчусь еще сколько лет
Во вселенской я плясовой?
Великие поэты советского поколения найдут центр. Они этому центру поверят так, как может быть, не верили себе. А кто не найдет?
А кто не найдет, тоже выразит эпоху. Но — с другой стороны. С той, где вечно пляшут и поют.
Этот пляс еще откликнется в лирике Барковой. Но пока — марш. И этот планетарный размах души, вселенский охват, готовность "прильнуть к груди человечества" — все это так заманчиво согласуется с идеями мировой революции! И — с гремящим в столицах Пролеткультом. Только там — то и дело пустой грохот и звон, а тут — горячее безумие, огненная подлинность.
Нарком просвещения Луначарский, приехавший в Иваново-Вознесенск смотреть кадры, очарован. "Я нисколько не рискую, говоря, что у товарища Барковой большое будущее". Больше: он "вполне допускает", что товарищ Баркова "сделается лучшей русской поэтессой за всё пройденное время русской литературы".
Нарком недалек от истины. С той поправкой, что пройденное время всегда имеет лицевую сторону и изнанку. А по масштабу фигура вполне подходит. По ярости противостояния. По планетарности охвата.
"Во мне в сущности много брюсовщины",— с горечью обернется она полвека спустя. И вспомнит, что были даже какие-то семинары "по Брюсову и Анне Барковой" в начале 20-х годов. "Брюсовщина" — псевдоним мировой инженерии, победного насилия разума над инертностью мира. На какое-то мгновенье этот стиль овладевает пером жар-птицы из Иванова, но ненадолго: ни в Брюсовском Институте, ни в брюсовской стилистике она не удерживается. Потому что изначально там — все небрюсовское: яростное, непредсказуемое. И — абсолютно женское (что и декларировано названием первого сборника: "Женщина"). "Планетарность" схвачена с тем, чтобы по-женски импульсивно взорвать ее, вывернуть наизнанку, прожечь насквозь.
Сами пролеткультовцы мгновенно чувствуют, что в их расчисленное созвездие летит противозаконная комета. Едва нарком отводит ее в Дом Журналистов, чтобы продемонстрировать московским экспертам, как сыплются искры. В защиту выступает только Пастернак. "А Малашкины, Малышкины, Зоревые, Огневые (фамилий уж не помню, — не без издевки заметит Баркова полвека спустя) усердно громят…".
Что же ей клеят? Чертовщину, мистику декаданс, анархизм, бандитизм. Патологию. Вообще даже не определишь… "Любопытный и жуткий образец… ущемленной девицы". "Ахматова в спецовке".
Последнее, как сказал бы Блок, небезынтересно.
Блок тоже что-то чует, записывает в дневнике: "стихи Барковой из Иваново-Вознесенска. Два небезынтересных". Баркова отвечает, роняя в одном из писем: "Блочки, Ахматочки".
Ходит даже такое: "Россия раскололась на Ахматовых и Барковых". Сцеп по противоположности, раскол по сцепу. Раскол Баркова подтвердит полвека спустя, усмехнувшись на восторги одной читательницы самиздата, что она, мол, пишет не хуже Ахматовой.