Читать «Заметки» онлайн - страница 3

Монтерлан, конечно, прав, когда говорит (и прекрасно говорит), что молодость отвергает идею мира, не утоляющую ее жажды славы, ее потребности в энтузиазме. Коммунизм же предлагает войну войне, требующую от нас большей доблести и большего героизма, чем сама война. Последняя, действительно, требовала от нас только слепого подчинения.

Будущая гнусная война, которую нас заставляют предугадывать, не допустит героизма; таким образом, и этот ее последний атрибут, ее чары, которыми она завлекает самую благородную нашу молодежь, будут у нее отняты.

Новое понятие благородства, новые формы святости, преданности, героизма (а совсем не новые удобства, о которых вы говорите) — вот что нам нужно. Этого не понимают лишь по глупому недоразумению, по глубокому незнанию человеческой природы и ее скрытых побуждений. Вы же ей, напротив, предлагаете застойный уют наследства, который вы только и стараетесь сохранить.[2]

«На пятьдесят процентов — иллюзий», — говорят они, когда речь идет о доверии к СССР… Как будто они могут сказать иначе о всякой любви, о всякой вере! Как будто не на этой же самой иллюзии спекулируете вы, когда ведете людей на войну и которую вы подтверждаете, когда дело зайдет об отечестве. Бросьте! Именно эта иллюзия поведет за собой все остальное, она-то и превратит мечту в действительность.

…Меня возмущают еще те, кто говорит: «Рабочие или крестьяне, словом чернь, совсем неинтересны». И даже прибавляют, что если бы только я знал ее лучше, я был бы того же мнения. Не думаю. Ибо вы оседлали класс трудящихся, страдающий, угнетенный, и на спине его устраиваете собственное благополучие! Не понимать, вы же сами довели, заставили его быть таким, каков он теперь, вот это мне кажется чудовищным. Сами же его одурачили, унизили, очернили, а теперь имеете наглость говорить: смотрите, какой он грязный!.. Дайте ему очиститься, воспитаться, образоваться, расцвести на солнце, а тогда говорите, чем он может стать, — вот что мне важно. Но как раз этого-то вы и боитесь. Ведь вы прекрасно знаете, что его «унижение» ему навязано. Позвольте им только выпрямиться, — тем, кого вы согнули (да разве от вас когда-нибудь дождешься такого позволения!), тогда увидим, чего они стоят. Конечно, неравенство среди людей останется всегда: было бы глупо и опасно это отрицать; но «превосходство», основанное на деньгах или на происхождении, не имеет ничего общего с истинной ценностью. Что меня восхищает в СССР, так это равенство возможностей, равенство шансов и уничтожение отвратительной формулы: «В поте лица своего будешь добывать мой хлеб».

III

Вы говорите: советский режим стесняет человека, давит его, противодействует его инстинктам. О каком «человеке» вы говорите? О каких инстинктах?.. Пример старших, руководство со стороны родителей, воспитание и образование в раннем детстве, затем, позднее, спектакли и книги, — все для того, чтобы создать человека, сформировать его и приспособить к той общественной системе, которую мы поносим. Нет, чорт возьми! этого человека вновь не переделать. Надо изменить самую природу человеческую. Вы сделали из человека собственника, возвышающегося над остальными, занятого только тем, чтобы удержать возможно больше материальных благ или денег. Никакого сомнения в том, что если бы с раннего детства лишить его возможности иметь собственность, большую, чем у других, если бы он не видел вокруг себя примера исключительного права собственности, захвата, — его удовольствия, желания, стремления приспособились бы к новому порядку вещей. Никакого сомнения в том, что русский ребенок, воспитанный по-новому и растущий в атмосфере нового общества, не будет заражен, не сможет заразиться духом кулака или рантье. Вы все это прекрасно знаете; знаете, что то, чему вы учите детей, формирует их для жизни; что от этого первого отпечатка не освободишься никогда, или — с большим трудом (на это способны весьма немногие); следовательно все ваши рассуждения лживы. Вместе с экономической системой нужно переделать и самого человека; одно без другого не переделаешь. Именно поэтому ни одна похвала не может быть так приятна, как обвинение Массиса, который с 1923 года бросал справедливый упрек моим книгам: «Здесь дело идет о самом понятии человека, которым мы живем».[3]