Читать «Мои воспоминания. Часть третья. Родина» онлайн - страница 177

Из программы не могу не упомянуть три номера. Они действительно были удачны и могли быть показаны где угодно. Прежде всего „Живые куклы“. Конечно, сколок с „Петрушки“ Стравинского: у Куколки роман с Петрушкой, а Негр ревнует. Они сперва появлялись на ящиках, под музыку „табакерки“ дрыгали; иногда они увядали, тогда я вскакивал от фортепиано, кидался на сцену, заводил их ключом (за сценой в это время вертели трещотку), они выпрямлялись, музыка и пляска возобновлялись. Но вот начинаются „глазки“ между Куклой и Петрушкой. Неф кипятится. Он очень живописен: шитый халат, чалма с павлиньими перьями, огромная кривая сабля. Понемногу страсти разгораются, они забывают, что должны изображать кукол; они сходят со своих мест, они моей команды не слушают. Я обращаюсь к публике, говорю, что утратил авторитет, и прошу разрешения „предоставить им полноту власти“, хотя и не ручаюсь, что из этого выйдет. Начинается драма любви и ревности: преследование, сабля из ножен, валяние в ногах, распущенные волосы, бегство двух соперников за кулисы, отчаянная мимика Куколки, и наконец выходит Петрушка, спотыкаясь, едва передвигая ногами: у него конец сабли торчит из груди, а рукоятка из спины. Он падает к ногам возлюбленной. Плач неутешной подруги над трупом милого дружка. Но сквозь похоронный марш проступают, как капельки, нотки „табакерки“; она начинает подрыгивать, утирает слезки и, махнув публике платочком, припрыгивая уходит со сцены. Петрушка тоже просыпается от знакомых звуков, возвращается к жизни, поднимается и приплясывает вслед за ней. Негр — за ними. Все хорошо, что хорошо кончается. Все это было исполнено в строгом согласии каждого движения с музыкой, с безупречной ритмичностью. Успех был большой. Конечно, сказали, что относительно полноты власти это я подстроил, чтобы показать, что, переданная народу, власть ведет к убийству. Подстроил или не подстраивал — это другой вопрос, а ведет ли к убийству или не ведет — это опять другой вопрос. Но во время спектакля вопросов не решали, а от души смеялись: эстетика победила политику… Другой номер была инсценировка „Как хороши, как свежи были розы“. В темной комнате, освещенной свечой на столе, лунным светом из морозного окна и красным пламенем камина, я сидел, гримированный под Тургенева, и говорил эти удивительные тургеневские слова. Когда доходил до того места, где: „И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома“, — раздвигалась стена и представала картина: он стоял перед окном в костюме онегинских времен, она сидела у окна, „опершись на выпрямленную руку, и долго и пристально смотрела на небо, как бы выжидая появления первых звезд“… Световые эффекты были восхитительны: земский техник устроил при помощи деревянного корыта реостат, так что действительно было видно, что „летний вечер тает и переходит в ночь“… Видение кончалось, когда рассказ возвращался к действительности. Когда доходило до слов: „Встают передо мной другие образы“, — раздвигалось другое место стены, и там за чайным столом картина „семейной деревенской жизни“. Мать сидела за самоваром, в сторонке „две русые головки“, и „руки их сплелись“, „а в глубине уютной комнаты“ на клавишах картонного пианино лежали „другие, тоже детские руки“, в то время как за сценой ланнеровский вальс, к сожалению, заглушал „воркотню патриархального самовара“, чтобы из публики его было слышно…