Читать «Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент)» онлайн - страница 2

Но главная наша беда заключалась в том, что ВЯК был секретарем партбюро факультета. Быть может, именно по этой причине все его лекции и семинары начинались с политической информации. Разговор начинался о событиях, происходящих как на факультете, так и по всей стране. Говорил, как правило, один Кузькин. Он обладал громким, выразительным голосом, излагал свои мысли грамотно и последовательно, и слушать его речи было просто приятно. Ну а девушки вообще млели, почти поголовно влюбленные в этого статного мужчину с благородной сединой... Несмотря на то, что, высказываясь о "текущем политическом моменте", Кузькин нес порой такую ахинею, что казалось, что на календаре не ноябрь 1988 года, а середине семидесятых, и на дворе не перестройка, а "расцвет" застоя. В политическом плане Кузькин был жутким ретроградом, хотя в его речах постоянно мелькали упоминания о перестройке, гласности и демократизации.

Кузькин не любил, когда студенты с ним спорили. В таких случаях он мог грубо одернуть спорщика - дескать, нечего тебе соваться со своим свиным рылом в наш калашный ряд, молод еще... И грозил вызвать на партбюро, для разбирательства.

Поэтому когда Кузькин выдавал перлы политического красноречия, студенты предпочитали молчать и кивать головами в знак согласия. Я же - наивная душа - не мог спокойно слушать его высокоидейные речи и всегда ввязывался в спор. Одним словом, лез на рожон... Кузькин тоже не оставался в долгу, и на семинарах постоянно "гонял" меня по проблемам русского словообразования и морфологии. И когда я начинал в буквальном смысле "тонуть", ВЯК не спешил бросить мне спасательный круг.

Быть может, это покажется странным, однако пререкания с Кузькиным сходили мне с рук. Очевидно, он не считал меня серьезным оппонентом, хотя порой и обвинял в излишнем экстремизме... Кстати, прозвище Экстремист я заслужил еще на первом курсе, с легкой руки Андреенко Тамары Григорьевны, преподавателя кафедры советской литературы 80-х годов. О том, что я экстремист, знал весь факультет. И странно, почему принципиальный коммунист Кузькин не предпринимал никаких мер, чтобы "вылечить" меня от этой болезни. Видимо, он считал ниже своего профессорского достоинства на равных обсуждать с 19-летним студентом-второкурсником серьезные идеологические проблемы, предпочитая вести себя как пастырь на церковном амвоне, которого должны почитать бессловесные прихожане. Однако когда вопрос заходил о лингвистической науке, то здесь Кузькин был не против споров со студентами. Наоборот, тщательно стимулировал наше воображение, подбрасывая нерешенные до сих пор проблемы. А нерешенных проблем, оказывается, в лингвистике оставалось очень и очень много. Гораздо больше, чем решенных...

Впрочем, я чересчур увлекся и отошел в сторону от главной темы, ради которой и начал писать эти записки.

Кузькин поднялся на кафедру - в аудитории сразу воцарилась тишина, изредка нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц.