Читать «Беспамятство как исток (Читая Хармса)» онлайн - страница 149

Палочка, описанная Хармсом, не предполагает включения ни в какую ассоциативную цепочку потому, что она не является частью какого-либо целого. Существенно также и то, что эту палочку нельзя назвать, она не имеет имени и может быть только описана. Наличие имени означало бы делимость, частность, фрагментарность.

Липавский описал сходный предмет как некий автономный и самодостаточный мир в трактате "Исследование ужаса":

Четыре человека сидело за столиком. Один из них взял яблоко и проткнул его иглой насквозь. Потом он присмотрелся к тому, что получилось -- с любопытством и с восхищением. Он сказал:

-- Вот мир, которому нет названия. Я создал его по рассеянности, неожиданная удача. Он обязан мне своим существованием. Но я не могу уловить его цели и смысла. Он лежит ниже исходной границы человеческого языка. Его суть так же трудно определить словами, как пейзаж или пение рожка. Они неизменно привлекают внимание, но кто знает, чем именно, в чем тут дело (Логос, 76).

Палочка Хармса и апельсин Липавского -- миры в силу своей автономности, они законченные предметы, а не части. Следовательно, они наделены своим собственным автономным смыслом.

___________

25 Emerson R. W. Essays and Other Writings. London; New York: Cassell, 1911.P. 188--189. 26 Жаккар считает, что Хармс ссылается в названии на Эмерсона потому, что последний написал эссе "Дары" (Жаккар, 370).

176 Глава 6

7

Эмерсон считал выделение автономного предмета главной задачей искусства:

Ценность искусства заключается в том, что оно выделяет один предмет из хаотического множества, изолирует его. Пока из последовательности вещей не выделена одна вещь, возможны созерцание, наслаждение, но не мысль27.

Почему мыслить можно только нечто выделенное, изолированное? Отчасти это связано с "законом изоляции", определяющим функционирование означающих (об этом в связи с принципом алфавитности речь шла выше).

Но дело не только в этом. Ассоциации включают мышление в некое дискурсивное разворачивание, которое, с одной стороны, делает мышление возможным, а с другой -- придает ему инерционность, автоматизированность. В дискурсе один элемент ассоциативно тянет за собой другой, "полуавтоматически" создавая блоки. В 1900 году Реми де Гурмон опубликовал эссе "Диссоциация идей", в котором в духе Эмерсона утверждал, что

человек ассоциирует идеи не в соответствии с логикой или верифицируемой точностью, но ради своего удовольствия и интереса28.

Де Гурмон утверждал, что, даже если идею пустить в мир "голой", она сейчас же обрастет растениями-паразитами29. Желание, вероятно, действительно скрывается в тени дискурса, если и не отменяя логику, то во всяком случае заменяя ее собственной "логикой желания".

Хайдеггер различал говорение на языке от использования языка. Использование как раз и строится по типу готовых ассоциативных блоков, не допускающих "подлинного" мышления. Говорение -- характерное, например, для поэзии -- это дезавтоматизация речи, это путь к мышлению словами. Вот почему так трудно дойти до смысла слова, проникнуть сквозь словарно-терминологические конвенции к некоему акту первоназывания, в котором слово обретает смысл. Одной из воображаемых процедур хайдеггеровской "диссоциации идей" является "раздевание слова догола", его сведение к чистому звуку, почти недостижимое для человека: