Читать «Страна Австралия (сборник)» онлайн - страница 120

Вообще у Миши можно было встретить кого угодно. Потому что Мишина общественно-полезная деятельность "Рухом" и депутатством далеко не ограничивалась - и "Рух", и депутатство появились позже, а до них (впрочем, так же, как и во время) Миша являлся одним из первых, еще нелегальных, организаторов городской еврейской религиозной общины. И постоянно устраивал празднования еврейских праздников в единственной, сохранившейся в городе синагоге, которой иметь своего раввина по штату положено не было. А когда Мише удалось на Пасху привезти какого-то раввина из братской Литвы, в синагогу пришли люди, к иудаизму отношения не имевшие, и сказали, что пусть этот ваш знаменитый гастролер-раввин уезжает из города первым же поездом, а лучше - летит самолетом, или мы вам устроим такую Пасху, что никакая манна небесная вас не спасет. И раввин улетел в свою Литву тем же вечером, а Миша и еще один верующий еврей служили в синагоге службу вместо раввина и кантора, а пришло на ту службу человек пять или шесть, хотя по закону для отправления молитвы нужно не менее десяти человек-мужчин. Испугались люди, зная, что действия Миши вызвали недовольство властей, от которых тогда вечно ожидали всего чего угодно, вплоть до самого плохого. Но Миша, неясно почему, не боялся стоящих у власти функционеров, хоть был маленький, тщедушный, рыжий и болезненный, и имел, между прочим, семью - жену - яркую красавицу-брюнетку, которая начала блекнуть и терять краски только к сорока годам и возвышалась над Мишей, как минимум, на голову - и дочку, такую же рыжую, как сам Миша и такую же красивую, как ее мать. Имел Миша и престарелую маму, и двух сестер, и брата, который продолжал сидеть с конфискацией имущества за совершение тяжкого экономического преступления, заключавшегося в организации частной подпольной артели по производству импортных мужских рубашек и женских бюстгальтеров в особо крупных размерах в условиях конца развитого социализма. И у него тоже была хорошая дружная семья, привыкшая вкусно и разнообразно питаться, и кто-то должен был оказывать ей поддержку и посильную помощь. Но Миша все равно не боялся властей, говоря - они не дождутся, чтоб Миша Абрамкин их боялся. Причем он как к старым властям относился без уважения и без страха, так и к новым своего отношения не изменил. Со старыми властями не ладил и с новыми общего языка не находил, с гордостью произнося любимую свою фразу: "Миша Абрамкин к властям всегда находился в оппозиции (слово "оппозиция" он выговаривал со вкусом и даже со сладострастием), там он и будет находиться до смерти". И он действительно постоянно донимал власть имущих - когда-то своим демонстративным еврейством, позже - тем же самым плюс депутатской неприкосновенностью, используемой Мишей для той же борьбы с городской администрацией за установку, допустим, памятника на месте расстрела немцами евреев в сорок первом году. И объяснить Мише, что в сорок первом году на том месте был овраг, балка, а сейчас - прекрасный, с современным оборудованием и покрытием беговых дорожек стадион университета, не мог ни один человек, какими бы ораторскими способностями он ни обладал. Миша всем говорил одно и то же: "Ну и что, что стадион? Давайте поставим памятник на стадионе. - И говорил: - Если можно играть в футбол на еврейских костях и черепах, почему нельзя, чтобы играющие об этом знали - может, им будет приятно?" Мише говорили, что и без того сегодня спорт в упадочном состоянии и надо его возрождению из пепла всемерно способствовать, а не палки вставлять в колеса. А Миша в ответ говорил: "Пусть себе играют - я не против физкультуры и спорта в частности, но пусть в перерывах смотрят на памятник".