Читать «Сумрачный рай самураев» онлайн - страница 26

- Я гляну, гляну.

- И ты слетай в любом случае.

- Я слетаю, слетаю.

- Хорошо. Что еще? Вроде все... Или не все? Ладно. Звони, если что.

- Я позвоню, позвоню.

- Ну, пока.

Влюбленный колобок - это, знаете ли, что-то. От него никто не уйдет. Наказание за неуместный сарказм воспоследовало оперативно - рок никогда не опаздывает по определению. Голицын глянул на фотографии, и ощутил, что его собственное сердце дрожит, как десять тысяч сучьих хвостиков, трепещущих в синхронном экстазе.

Это была она и не она... Пятнадцать лет назад ее звали Стелла. Но это нонсенс. Этой очаровательно хмурящейся, двадцатипятилетней блондинке на фото должно быть сейчас... Да, тридцать шесть. Никакой пластический хирург не способен на такие чудеса.

Рука Голицына потянулась к телефону, и аппарат тотчас зазвонил.

- Дима, ты пока не прилетай, ладно? - услышал он голос, теперь уже непонятно кому принадлежащий.

- Почему? - Голицына больше всего удивило собственное спокойствие.

- Твоих родителей я отправила в кругосветный круиз. Почти на халяву - я в турфирме тут работаю. Так что их здесь не будет...

- Спасибо, конечно. Но я хотел бы и с тобой поговорить. Или ты считаешь, что не о чем?

- А о чем? Слишком много крови утекло... Ты на диване сидишь?

- Да. А какое это...

- Крышку откинь - там мои записи. Нечто вроде дневника. Почитай, сам все поймешь.

- Но...

- Все. Пока. И Нику ничего не говори...

- Подожди!

Отбой. Каждый гудок - как гвоздь в барабанные перепонки.

Да, он был пьян, но как он мог ее не узнать тогда в Праге? Какая дьявольщина запорошила порохом глаза?

Кто сказал, что тоска горька? Она безвкусна, пресна, как дистиллированные слезы. Сырой, жидкий хлеб, обжигающе-мертвящий лед на языке. Не наркотик, а наркоз, убивающий все чувства, кроме самого чувства боли.

Дневник Стеллы-Алисы был озаглавлен странно:

"Записки сумасшедшей охотницы из Мертвого дома".

О, мадам! О, мадам, исходящая медом, ваши губы пахнут не столько ладаном, сколько леденцом. Ваша фигура неподражаемо ужасна - и кругла, и угловата. Словно бочонок, лихо срубленный растущей не из того места рукой. А в бочонке - амбре амонтильядо, смешанного в равных долях с крысиным ядом. А поворотись-ка, мамку! Экая ты смешная с этакой задницей - растаковской штуковиной наподобие двух сообщающихся, черных овальных подушек... О, Лунозадая! Сумрак, кашель, стеллажи, голубоватая, бархатная пыль столетий... Архив. И кажется Стелле, что ее место - на одном из таких стеллажей, на какой-нибудь тридевятой полке в секретной папке из особой попки. Студиозусы следуют за дамой безропотно-понуро, аки агнцы бледные за черным пастырем, и, с мучительным напряжением удерживая на лицах умное выражение, "внимательно внимают", как дама впаривает об особенностях архивного дела в свете последних. Стелле не по пути с ними, она - овца гордая, раскольническая, паршивая. Ее вечно тянет куда-то вбок от магистральной тропы. Там пыльный закат лежит пламенным платком на дороге, там розы резвятся, как балерины в крахмальных пачках, там качаются седые нимбы одуванчиков, бросая сонное сиянье на ветер. Там кусты черной смородины поблескивают тысячами влажных зрачков. Там из кустов доносятся возгласы рояля и торчат крепкие уши сероокого Волка. Он ждет, он томится и взывает... приди, овечка, я сгораю, как свечка... И овца идет. И корабль плывет. И волк ужинает. И ужин его ужасен и нежен...