Читать «О книге В Пикуля "У последней черты"» онлайн

Столыпин Аркадий

О книге В Пикуля 'У последней черты'

Статья Аркадия Столыпина

(сына П.А.Столыпина)

о книге В. Пикуля "У последней черты"

От редакции. Вряд ли большим преувеличением будет считать, что романы В.Пикуля одни из наиболее популярных в России. Десять - пятнадцать лет назад для многих это был эталон исторической прозы, чуть ли не учебник, по которому надлежит изучать российскую и всемирную историю. Действительно, легкость слога, захватывающие интриги, сложные переплетения сюжета - все это заставляло читателя, измученного нудными штампами советского казенно-бюрократического языка, буквально на одном дыхании прочитывать все то, что выходило из-под пера В.Пикуля. Популярности способствовала и большая, как казалось, научная объективность и беспристрастность автора. К тому же, не стоит забывать, что писал В.Пикуль отнюдь не о деятелях партии и правительства, не о "народных героях", чьи биографии у всех "завязли в зубах", а о Царях, Императорах, дворянах, русских офицерах, ученых, политиках, то есть о людях, которым вузовские и школьные учебники истории отводили, в лучшем случае, не больше 10-15 строчек. При этом как-то забывалось, что историческая правда была далеко не такой, как о ней писал В.Пикуль. Дать объективный исторический анализ его сочинениям в то время было очень сложно. Но и сейчас, когда, очевидно, есть все возможности для ознакомления с "историей как она есть", благо сотни воспоминаний и исторических исследований увидели свет, по-прежнему романы Пикуля являются для многих "истиной в последней инстанции". Представляемый читателям "Посева" отзыв об одном из самых популярных романов В.Пикуля "У последней черты", принадлежит перу Аркадия Столыпина - сына великого русского реформатора П.А. Столыпина. В нем убедительно показано, что большинство "исторических" изысканий романиста, мягко говоря, не соответствуют действительности. Отзыв был впервые напечатан в журнале "Посев" No 8, 1980 г.

Аркадий СТОЛЫПИН

КРОХИ ПРАВДЫ В БОЧКЕ ЛЖИ

О романе Валентина Пикуля ,,У последней черты" можно, не боясь ошибиться, сказать, что он пользуется у читателей в Советском Союзе исключительным успехом. Однако вряд ли этот интерес сотен тысяч, а может быть и миллионов читателей обусловлен только лишь "потоком сюжетных сплетен", как это утверждает автор литературного обозрения в "Правде" (от 8.10.1979). Если в роман вчитаться внимательно, то создается впечатление, что писал его не один, а как бы два автора. То идет поток безнадежного пустословия, то вдруг вкрапливаются верные места, написанные иным почерком, места, где можно найти некую толику правды о нашем историческом прошлом. Пользуется ли роман такой популярностью из-за этих крох правды, воспринимает ли читатель обширную порочную часть романа как досадный, но привычный "принудительный ассортимент"? Надеемся, что это именно так. Сознательно ли сгустил автор краски, рассчитывая, что наш читатель давно привык к работе, которой занимался крыловский петух на навозной куче? Трудно сказать, о Пикуле мы знаем не так уж много. Но даже если он был озабочен главным образом тем, чтобы протащить рукопись через цензуру, он перестарался. В книге немало мест не только неверных, но и низкопробно-клеветнических, за которые в правовом государстве автор отвечал бы не перед критиками, а перед судом. Этих страниц мы касаться не будем. Мы просто попытаемся правдиво изобразить оклеветанных людей. Хотелось бы подчеркнуть, что взяться за эту статью побудило меня только известие, что роман "У последней черты" в России читают очень многие. Буду счастлив, если хоть небольшая часть из них прочтет эти строки. Хотя книга посвящена дореволюционной России, перед нашим взором предстают фигуры хрущевской (а то и брежневской) поры, наряженные в сюртуки и мундиры царского времени. Так, например, пикулевская императрица Мария Федоровна на официальном приеме шепчет Александру III: "Сашка, умоляю тебя, не напейся!"(!) Чего только Пикуль не наговорил об этой царице! Она якобы и скандалила в момент смерти ее царственного мужа и вступления на престол ее сына, она якобы вторично вышла замуж. Пикуль явно пренебрегает мемуарами того времени. А людей, оставивших свои воспоминания о царице, было много. Например, министр иностранных дел Извольский свидетельствует: "Это была женщина чарующая и бесконечно добрая. Она смягчила своей приветливостью и озарила своим обаянием царствование императора Александра III... Не колеблясь, советовала она своему сыну разумные преобразования, и положение в октябре 1905 года удалось спасти при ее содействии". Младший брат императора Николая II - великий князь Михаил Александрович - Пикулю явно нравится. Но и он изображен в кривом зеркале. Так, автор заставляет его публично избивать Распутина возле ограды императорского Царскосельского парка, как будто это не великий князь, а дружинник на площади Маяковского. Своего родного отца я тем паче не узнал. Пикуль пишет: "... в хорошо прогретое (министерское - А. С.) кресло уселся черноусый, жилистый человек с хищным цыганским взором - Петр Аркадьевич Столыпин". ,,Жилистый человек", докладывая царю о государственных делах, ведет себя по-хулигански. Царица восклицает, обращаясь к государю: "Развалился перед тобой в кресле, хватает со стола твои папиросы". Курит в романе мой отец и свои, и чужие папиросы без устали. Да и выпить горазд: ,,... горько зажмурившись, он с каким-то негодованием (?! - А. С.) всосал в себя тепловатый армяньяк". На самом же деле мой отец за всю свою жизнь не выкурил ни одной папиросы. Когда не было гостей, на обеденном столе у нас была только минеральная вода. Мать часто говаривала: "Наш дом как у старообрядцев: ни папирос, ни вина, ни карт". Когда Пикуль пишет о дачах того времени, ему мерещится закрытая зона под Москвой: "Скомкав служебный день, Столыпин отъехал на нейдгартовскую дачу в Вырицу", - сообщает он. Во-первых, "нейдгартовской дачи" (очевидно принадлежавшей моей матери, урожденной Нейдгарт) вообще не существовало. А что касается "скомканного рабочего дня", то я сам, по детским воспоминаниям, мог бы многое возразить. Предпочитаю, однако, привести слова Извольского: "Трудоспособность Столыпина была изумительная, как и его физическая и моральная выносливость, благодаря чему он преодолевал непомерно тяжкий труд". Член Государственной Думы В. Шульгин свидетельствовал, что П. Столыпин ложился спать в 4 часа утра, а в 9 уже начинал свой рабочий день. Согласно Пикулю, правую руку моего отца, когда он был гродненским губернатором (1902-1903), прострелил террорист-эсер. Неверно. Правая рука Столыпина плохо действовала еще с ранней молодости (ревматизм). Впоследствии это еще усилилось в бытность его саратовским губернатором: один погромщик-черносотенец в июне 1905 г. попал в правую руку отца булыжником, когда тот защищал от расправы группу земских врачей. В романе описана сцена, якобы имевшая место в Первой думе, т. е. не позднее июня 1906 г., когда Столыпин был еще министром внутренних дел. "Когда Дума разбушевалась, стала кричать, что он сатрап, Столыпин поднял над собой кулак и произнес с удивительным спокойствием: "Да ведь не запугаете". На самом деле нечто подобное произошло почти годом позже, когда отец был уже премьер-министром. Поднятого кулака не было, а упомянутые слова не были отдельной репликой - ими заканчивалась его ответная речь 6 марта 1907 г. при открытии Второй думы: "Все они (нападки левых депутатов - А. С.) сводятся к двум словам, обращенным к власти: "Руки вверх!". На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить только двумя словами: "Не запугаете!" Пикуль приводит разговор исторического значения, якобы состоявшийся между Столыпиным и лидером октябристов А. И. Гучковым в Зимнем дворце в августе 1911 г. Во-первых, в Зимнем дворце мы тогда уже не жили добрых 2 года (жили на Фонтанке, д. 16). Вторую половину июля и весь август моего отца в Петербурге не было: из-за сердечного переутомления он впервые взял 6-недельный отпуск. Прерывал его дважды, чтобы председательствовать на заседаниях Совета министров, - в конце июля (в связи с подготовкой Киевских торжеств) и 17 августа (из-за событий во Внешней Монголии). Заседания происходили не в Зимнем, а на Островах в Елагинском дворце. 1 (14) сентября 1911 г. в киевском театре (перед тем как прогремел выстрел Богрова) царскую ложу якобы "занял Николай II с женой". На самом деле Александра Федоровна оставалась во дворце. В ложе вместе с царем были его дочери Ольга и Татьяна, а также наследный болгарский принц (впоследствии царь) Борис. Он прибыл в Киев во главе болгарской делегации для участия в открытии памятника Царю-Освободителю Александру II. Пикуль об этом не знает или не хочет знать. Но болгары - помнят. Несколько лет назад я получил от живущего в изгнании болгарского царя Симеона письмо, где он вспоминает об этом событии. Пикуль пишет, что еще в довоенное время вдовствующая императрица Мария Федоровна в силу какого-то каприза ,,перебралась на постоянное жительство в Киев", забрав с собою ,,второго мужа" князя Георгия Шервашидзе. На самом деле переезд состоялся в конце 1915 или в начале 1916 г., и не из-за каприза: царь переселился в Ставку и общаться с сыном из Киева царице было легче. Тем более, что в Петербурге настала пора политического влияния Распутина. Князь Георгий Шервашидзе занимал должность при дворе царицы в Петербурге, но не был в ее близком окружении. В Киев (а затем в Крым) он за ней не последовал. Разделяю чувства советского историка Ирины Пушкаревой, когда она пишет: "В романе искажена трактовка эпохи, смешаны акценты в оценке исторического процесса, неверно характеризуется ряд исторических лиц". (,,Литературная Россия", 2 августа 1979 г.). Хочется сказать еще несколько слов о взрыве на Аптекарском острове 12 августа 1906 года. Простим автору бутафорское изображение этого трагического случая. Остановимся на другом. Пикуль пишет: "Погибло свыше тридцати человек и было изувечено сорок человек, не имевших к Столыпину никакого отношения. Умерли фабричные работницы, с большим трудом (выделено мною. - Л. С.) добившиеся приема у председателя Совета министров по своим личным нуждам". "С большим трудом добившиеся..." Можно подумать, что речь идет о приеме у Косыгина, Андропова или иного представителя "народной" власти. Помню с детства (отмечено это и у ряда свидетелей того времени): мой отец настоял, чтобы его субботние приемные дни были доступны для всех. От приходивших на прием не требовалось ни предъявления письменного приглашения, ни даже какого-либо удостоверения личности. Так и проникли в подъезд террористы, переодетые в жандармскую форму. Дальше такая сценка, якобы в Зимнем дворце: "Ночью Столыпин сидел на царской постели, слушал как в соседней комнате дворца кричит его дочь Наташа, которой врачи ампутировали ногу (выделено мною. - А. С.). Возле жены мучился от боли раненный сын". Во-первых, отец после взрыва созвал чрезвычайное заседание Совета министров, окончившееся лишь в два часа утра. А остальную часть ночи был занят судьбою раненых. Чтобы в этом убедиться, Пикулю достаточно было бы взглянуть в любую газету того времени. Во-вторых, сестру и меня не перевозили с места взрыва в Зимний дворец. Об этом тоже тогда писали. Например, ,,Новое время" (13.8.1906) : "Вчера в частную лечебницу доктора Кальмейера в 5 часов пополудни привезли в каретах скорой помощи с министерской дачи раненных дочь П. А. Столыпина Наталью - 14 лет, и сына Аркадия - 3 лет". Выдумка понадобилась автору, чтобы добавить, что у изголовья моей сестры "бубнил" молитвы Распутин, которого тогда и в помине не было. Не было и ампутации: этому воспротивился лейб-хирург Е. В. Павлов. После двух операций и длительного лечения моя сестра снова встала на ноги. Перейдем к характеристике, данной Пикулем последней императорской чете. Трудно в журнальной статье рассказать подробно о последней нашей императрице Александре Федоровне. Вдохновляемая наилучшими намерениями, она, тем не менее, способствовала крушению нашей государственности. Переехав в Ставку и отдав себя всецело делу ведения войны, царь передал ей бразды правления. Ей и стоявшему за ее спиной Распутину. Тогдашний посол Великобритании Джордж Бьюкенен отмечает: "Императрица стала управлять Россией, особенно начиная с февраля 1916 г., когда Штюрмер был назначен главой правительства". В кои веки раз советская печать дает этим событиям близкое к истине освещение: в своей рецензии на книгу Пикуля Ирина Пушкарева пишет в "Литературной России": "Буржуазные фальсификаторы истории преувеличивают роль личности Распутина. Влияние Распутина, действительно, в какой-то мере усилилось в среде придворной камарильи в самые последние годы царского режима, в годы войны. И это было одним из многих признаков кризиса правящей верхушки". Как будто бы все ясно: на императрицу легла на все времена часть страшной ответственности за постигшую нашу страну катастрофу. Но Пикулю этого мало. Скорбную и морально чистую царицу он счел нужным изобразить аморальной женщиной. На этот счет я, как уже сказал, полемизировать не стану. Но Пикуль бросает Александре Федоровне еще и другие обвинения. Она была, дескать, германофилкой, чуть ли не шпионкой, чуть ли не сообщницей Вильгельма. Она, дескать, не любила Россию, не любила своих детей, любила только себя. В книге имеется следующее место: "Григорий, - сказала царица осенью 1915 г., - мне нужен надежный человек, заведомо преданный, который бы в тайне от всего мира перевез большие суммы денег в... Германию". Так вот. Министры финансов, оказавшиеся затем в эмиграции - Коковцев и Барк никаких сумм, принадлежавших убиенной царской семье, на Западе не обнаружили. Не только в Германии, но и союзной Англии. Зато остались достаточно точные следы от крупных сумм, которые платный агент Германии Владимир Ульянов-Ленин получал из немецкой казны. Обвиняющие же императрицу в германофильстве (Пикуль в этом не одинок) умалчивают, что она воспитывалась большей частью при английском дворе и была наполовину англичанкой, любимой внучкой королевы Виктории. Пьер Жильяр, учивший царских детей, в своей книге "Тринадцать лет при русском дворе" пишет: "Королева Виктория не любила немцев и питала особое отвращение к императору Вильгельму II. И это отвращение передала своей внучке, которая чувствовала себя более привязанной к Англии, родине своей матери, чем к Германии". Германофилы, правда, были при царском дворе и в столице. К ним посол Бьюкенен присматривался внимательно. О коменданте императорского дворца генерале Воейкове он пишет: "Но ни он, ни кто-либо другой, не посмел бы никогда выразить свои прогерманские чувства, могущие вызвать раздражение Их Императорских Величеств". О премьер-министре Штюрмере: "Этот весьма хитрый человек и не помышлял высказываться открыто в пользу сепаратного мира с Германией... ни Император, ни Императрица не потерпели бы, чтобы им был дан подобный совет, из-за которого он почти наверное лишился бы своего поста". К этому посол добавляет: "Керенский меня однажды сам заверил, что (после Февральской революции. - А. С.) не было обнаружено ни одного документа, на основании которого можно было бы заподозрить, что императрица помышляла о сепаратном мире с Германией". Так было, когда царская чета была на престоле. Ну а потом? Согласно Пикулю, летом 1917 г., находясь в заточении в Царском Селе, царица якобы шепчет царю: "Надо здесь бросить все, даже детей, и бежать... бежать... Бежать надо в Германию. У нас теперь последняя надежда на кузена-кайзера и на его могучую армию". На самом же деле после Брест-Литовского мира, будучи в заточении в Тобольске, Александра Федоровна говорит: "Я предпочитаю скорее умереть в России, чем быть спасенной немцами". Эти слова донесли до нас уцелевшие от кровавой расправы царские приближенные. Генерал-лейтенант М. Дитерихс, ведший, по распоряжению адмирала Колчака, в Екатеринбурге расследование об убийстве царской семьи, упоминает в своей книге, что офицер Марков был тайно прислан немцами, в начале 1918 г., в Тобольск. Он привез царице письменное предложение императора Вильгельма, которое могло ее спасти. С письмом царицы ее брату принцу Гессенскому он направился назад в Киев, оккупированный тогда немцами. "Император Вилыельм, под влиянием принца Гессенского, предлагал императрице Александре Федоровне с дочерьми приехать в Германию, - пишет Дитерихс. - Но она это предложение отклонила..." В декабре 1917 г. из Тобольска царица тайно пишет Вырубовой в своем предпоследнем письме: ,,Я стара! Ох, как я стара! Но я по-прежнему мать нашей России. Я переживаю ее мучения, точно как и мучения моих собственных детей. И я ее люблю, несмотря на все ее грехи и на все ужасы, ею творимые. Никто не можег оторвать ребенка от сердца матери, никто не может оторвать от человеческого сердца любовь к его родной стране. Однако черная неблагодарность, проявленная Россией по отношению к Императору, мне раздирает душу. Но это все же не вся страна. Боже, помилуй Россию! Боже, спаси нашу Россию!" В своем описании личности последнего царя Пикуль зашел так далеко, что даже официальная советская критика вынуждена его поправлять. Цитировать Пикуля я не буду. Ограничусь краткой характеристикой личности последнего императора. Все дореволюционные государственные деятели, с коими мне привелось на этот счет беседовать (Коковцев, Сазонов, Крьгжановский), давали высокую оценку уму, трудоспособности, бескорыстию государя. Все сожалели о том, что царь был слабоволен и, вследствие этого, порою нерешителен. Все лица, близко его знавшие, выносят на этот счет одинаковые суждения. Извольский пишет: "Был ли Николай II от природы одаренным и умным человеком? Я, не колеблясь, отвечаю на этот вопрос утвердительно. Меня всегда поражала легкость, с которой он ухватывал малейший оттенок в излагаемых ему аргументах, а также ясность, с которой он излагал свои собственные мысли". У французского посла Палеолога мы находим о царе следующие строки: "Храбрый, честный, добросовестный, глубоко проникнутый сознанием своего царственного долга, непоколебимый в пору испытаний, он не обладал качеством, необходимым в условиях автократического строя, а именно - сильной волей". Недалек от этой оценки посол Бьюкенен: "Император обладал многочисленными качествами, благодаря которым он с успехом мог бы играть роль монарха при парламентском строе. У него был восприимчивый ум, методичность и упорство в работе, удивительное природное очарование, под которое подпадали все, кто с ним общался. Но император не унаследовал внушительность, силу характера и способность принимать четкие решения, необходимые для находившегося в его положении монарха". Пикуль пишет, что царь во время докладов министров скучал, зевал, хихикал, мало что понимал. Это ложь. Летом 1906 г. в Петергофском дворце, когда подготовлялась аграрная реформа, царь работал с моим отцом целые ночи напролет. Вникал во все подробности, давал свои суждения, был неутомим. Очевидно, эти петергофские ночи припомнились царю, когда в марте 1911 года (в момент правительственного кризиса) он писал Столыпину: "Я верю Вам, как и в 1906 году" (письмо от 9.3.1911). Николай II не терял этих своих качеств, а главное самообладания, в самые трудные минуты жизни. Извольский описывает прием у царя летом 1906 года в Петергофском дворце, в момент восстания в Кронштадте. Окна царского кабинета дрожали от пушечных выстрелов: "Император слушал меня внимательно и, по обыкновению, ставил мне ряд вопросов, показывая этим, что его интересуют малейшие подробности моего доклада. Сколько я не посматривал на него украдкой, я не смог уловить на его лице ни малейшего признака волнения. Однако он хорошо знал, что всего в нескольких верстах от нас была поставлена на карту его корона". Когда в Петрограде разразилось восстание и настал час отречения, царь обратился с последним своим приказом к войскам. (Как известно, опубликование этого документа было запрещено демократическим Временным правительством.) Всякие личные соображения в этом приказе были отброшены. Все помыслы царь сосредоточил на судьбах страны, на верности союзникам, на необходимости сражаться до победного конца. Не думал он о себе и в сибирском заточении. А ведь если бы он согласился признать позорный Брест-Литовский договор, то немцы бы его спасли. О денежных делах придется поговорить отдельно. У Пикуля есть такая сцена. ,,Красивая госпожа М.", облаченная в дорогие меха и увешанная драгоценностями, является к министру финансов Коковцеву с запиской от царя: ,,Выдать срочно сто двадцать тысяч рублей". Министр исполняет царскую волю, но берет эти деньги не из государственной казны, а из личных средств царя. Узнав это, царская чета якобы негодует. Пикуль пишет: "Миллиардеры, живущие задарма на всем готовом, в сказочных дворцах, наполненных сокровищами, они выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра, но... только посмей тронуть их кубышку!" ,,Красивая госпожа М." существовала на самом деле. Было это в самом начале царствования Николая II. Прибегнув к протекции вдовствующей императрицы, дама эта просила у царя крупный заем из государственной казны... В феврале 1899 г. царь письменно ответил своей матери отказом. Текст письма сохранился. Это об отдельном случае. Теперь о царских финансах как таковых. В своей книге ,,Николай и Александра" историк последней царской четы американец Роберт Масси приводит финансовые сметы того времени. Как он пишет, личные доходы Николая II были на самом деле внушительными. Но Масси приводит и полный список расходов. Они тоже внушительны. Вот некоторые из этих расходов: содержание семи дворцов, содержание Императорской Академии Художеств, содержание Императорского балета, содержание штата обслуживания императорских дворцов (15 000 человек), субсидии ряду госпиталей, сиротских домов, богаделен и т. д. Помимо этого, в Императорскую канцелярию поступал непрерывный поток просьб о финансовой помощи. Царь негласно, из личных средств, удовлетворял все просьбы, заслуживавшие внимания. В результате, как пишет Масси, основываясь на документальных данных, - в конце, а иногда и в середине года царь не знал, как свести концы с концами. У меня сохранилось личное воспоминание. В начале апреля 1916 г. в Ставке, в Могилеве, Николай II сказал состоявшему при нем нашему дальнему родственнику адмиралу Михаилу Веселкину: "Мне стало известно, что Наташа Столыпина, пострадавшая при взрыве 1906 г., вскоре выйдет замуж. Я решил назначить ей маленькую пенсию. Пожалуйста, сообщите об этом ее семье, но не подвергайте огласке". Царская семья жила экономно. Дорогостоящие приемы и придворные балы были отменены (исключением были пышные торжества зимой 1913 г. по случаю 300-летия Дома Романовых). Посол Бьюкенен пишет: "В царскосельском уединении императорская чета придерживалась весьма простого образа жизни... приемы были редки". Это раздражало петербургское высшее общество, оказавшееся вдали от царской семьи. Простой народ, падкий на пышные церемонии, тоже не был доволен: ,,Немка держит царя вдали от народа". О скромном образе жизни царской семьи мало кто догадывался. Помню, как однажды мой отец приехал с докладом во Дворец ранее назначенного часа. Его попросили немного подождать: царская семья была еще за столом. И вот, в приемной, полковник Дексбах, состоявший при моем отце, подошел к нему с волнением и сказал: "Ваше Высокопревосходительство, я только что видел как к царскому столу проносили фрукты. Я бы никогда не позволил, чтобы такой жалкий десерт подали к моему домашнему столу". Царская семья экономила не только на еде, но и на одежде. Генерал-лейтенант Дитерихс, рассматривая во время судебного следствия в Екатеринбурге царские вещи, описывает довольно поношенную шинель Николая II. Внутри одного из рукавов царь вписал: куплена в таком-то году, отдана в починку в таком-то году. Запомнился мне рассказ моей матери. В декабре 1913 г. вдовствующая императрица Мария Федоровна устроила бал в Аничковом дворце в честь ее двух старших внучек Ольги и Татьяны. На балу должна была присутствовать царская чета. И царица долго колебалась: заказывать ли ей бальное платье у первой столичной портнихи мадам Брисак. В результате бальное платье ко дню бала не было готово и Александра Федоровна явилась в Аничков дворец в старом, уже не модном одеянии. Этот случай вызвал в высшем петербургском обществе насмешки. Но с грустью вспоминали об этом уже в 1921 году в Берлине моя мать и уцелевшая в Екатеринбурге царская фрейлина баронесса Буксгеведен. Вся эта - самая большая - часть пикулевского романа написана с очевидной целью представить в неверном свете, дискредитировать весь думский период нашей отечественной истории. Главные заправилы в общественной жизни и в политике у Пикуля, наряду с Распутиным, - расстриги, религиозные изуверы и морально опустившиеся иерархи православной Церкви. Или же бессовестные финансовые дельцы, окутавшие своей паутиной представителей администрации, армии и даже императорскую чету. Были изуверы, были расстриги. Есть они и теперь почти во всех странах свободной части мира. Но они, как это было и в России в царское время, отнюдь не влияют на ход истории. Были и не совсем чистоплотные дельцы. Был в Петербурге банкир Манус, близкий к Распутину и пользовавшийся плохой репутацией. Но никакой роли в государственной финансовой политике Манус не играл. К царской чете, конечно, доступа не имел. Но, в описании Пикуля, Манус всесилен, он вездесущ. Может быть, Пикуль писал это по указке, чтобы разжечь антисемитские настроения? (Манус был евреем). Может быть, по заказу лиц, стоящих на верхушке партийной власти, занялся Пикуль дискредитацией последних десятилетий царского строя, часто просто фальсифицируя события? Может быть, ему поручили показать, что тогда Россия увязала в смрадном болоте, а такой показ начала столетия нужен кремлевским догматикам, чтобы бороться с религиозным возрождением, с монархическими настроениями, неожиданно проявляющимися ныне в новом российском поколении? Добились ли заказчики желанного результата? Наверное, нет. Пикуль, с одной стороны, неумело лгал, а с другой - перешагнул через черту предписанного и дозволенного. Пора перейти теперь к тем фразам, а иногда и целым страницам в романе, которые написаны другим почерком. Во-первых, Пикуль изменил марксизму. Как отмечает "Правда", он "подменил социально-классовый подход к событиям предреволюционной поры идеей саморазложения царизма". Но хотя она и не социально-классовая, "идея саморазложения царизма" более близка к истине. Саморазложение наблюдалось (с каких пор? с конца прошлого столетия?) во всех слоях российского общества. И среди бюрократии, оторвавшейся от либеральной интеллигенции. И среди интеллигенции, живущей утопиями и оторвавшейся от народа. И среди купечества (богатей Савва Морозов, и не он только, финансировал Ленина и работу его террористических групп). Но, наряду с больными клетками были и клетки здоровые. Саморазложение могло прекратиться. В государственном организме после революции 1905 г. вновь началось здоровое кровообращение. В романе мы находим строки, как бы написанные культурным и разумным учителем на полях сочинения зарвавшегося ученика. Так, там говорится, что в царствование Николая II, "... творили Максим Горький и Мечников, Репин и Циолковский, ... пел Шаляпин и танцевала несравненная Анна Павлова, ... Заболотный побеждал чумную бациллу, а макаровский "Ермак" сокрушал льды Арктики ... Борис Розинг обдумывал проблему будущего телевидения, а юный Игорь Сикорский вертикально вздымал над землей первый в России вертолет... Об этом следует помнить, чтобы не впадать в ложную крайность". И хотя автор и впадает в ложную крайность, он все же, то тут, то там, вставляет в свой текст многозначительные фразы: "Моральный авторитет России был очень велик, и Европа смиренно выжидала, что скажут на берегах Невы... Индустриальная мощь Империи возрастала, и Россия могла выбрасывать на мировой рынок почти все - от броненосцев до детских сосок... Промышленный подъем начался в 1909 году, и русская мощь во многом определяла тональность европейской политики. Россия стояла в одном ряду с Францией и Японией, но отставала от Англии и Германии. Зато по степени концентрации производства Российская Империя вышла на первое место в мире". К словам Пикуля, конечно, многое можно было бы добавить. Но и то, что написано, - показательно. Пикуль решается даже робко напомнить о царившей тогда свободе печати. Председатель Думы Родзянко говорит царю: "У нас принято в газетах ругать министров. Синод, Думу... и меня обливают. Мы все терпим - привыкли-с!" Если бы Пикуль добавил, что перед первой мировой войной большевистская "Правда" печаталась в Петербурге легально, то картина была бы еще полнее. Решается Пикуль сказать несколько слов и о роли Думы: "В отличие от царя, желавшего игнорировать Думу, премьер активно сдружился с нею. Понимал, что парламент, пусть даже самый плюгавый (! - А. С.), все-таки это глас общественного мнения. Столыпин вел большую игру с членами ЦК октябрьской партии... Россия, после поражения в войне с японцами, быстро набирала военную мощь. Потому и ассигнования на дело обороны - самые острые, самые ранящие". И тут не все договорено. Но из приведенной цитаты явствует, что Дума отнюдь не была простой регистрационной канцелярией, штампующей заранее принятые в иной инстанции решения. Ассигнование кредитов по всем отраслям правительственной работы зависело от народного представительства. Поэтому думские дебаты о воссоздании флота были "острые, ранящие". Министров, представителей общественности, военных, многих замарал, оклеветал Пикуль. Но не только оклеветал и замарал. Если их портреты собрать воедино, то перед глазами встает нечто реальное и даже почти правдивое. Вот министр финансов Коковцев. "Правые упрекали Коковцева в недостатке монархизма, Левые критиковали за излишек монархизма. А Владимир Николаевич попросту был либерал". "Коковцев был человек умный и хорошо воспитанный, но болтлив не в меру (? - А. С.). Он был человеком честным и в обширную летопись грабежа русской казны (? - А. С.) он вошел как собака на сене". Вот военный министр Редигер. "Автор многих военно-научных трудов, которые долгое время считались почти классическими, высоко образованный человек". Вот генерал-губернатор Туркестана А. Самсонов. "Он осваивал новые площади под посевы хлопка, бурил в пустынях артезианские колодцы, в Голодной степи проводил оросительный канал". Вот председатель Государственной Думы: "Лидер октябристов, глава помещичьей партии Родзянко внешне напоминал Собакевича (? - А. С.), но за этой внешностью скрывался тонкий, проницательный ум, большая сила воли, стойкая принципиальность в тех вопросах, которые он защищал со своих, монархических позиций". Пикуль даже решается намекнуть, что время "столыпинской реакции" отнюдь не было временем господства реакционных элементов: "Крайне правые для правительства были так же неудобны и одиозны, как и крайне левые. Царизм никогда не рисковал черпать сановные кадры из числа крайне правых". Отдельно хочется остановиться на моем дяде - министре иностранных дел Сазонове. Не потому, что он пришелся Пикулю особенно по вкусу, а потому, что со строками, посвященными этому государственному деятелю, связаны большие национальные проблемы. Описан он таким, каким я его помню: "Очень слабый здоровьем Сазонов не курил, не пил, не имел дурных привычек... он был полиглот и музыкант, знаток истории и политики". В романе описан важный разговор Сазонова с немецким послом графом Пурталесом перед самым началом первой мировой войны: "Сазонов замер посреди кабинета... Я могу вам сказать одно, - заметил он спокойно, - пока остается хоть ничтожный шанс на сохранение мира, Россия никогда и ни на кого не нападет... Агрессором будет тот, кто нападет на нас, и тогда мы будем защищаться". Приведенные слова Сазонова сводят на нет бытующую в коммунистических и коммунизанствующих кругах дезинформацию о том, что царский режим якобы нарочито спровоцировал первую мировую войну, чтобы пресечь нараставшие в стране революционные настроения. В этом вопросе Пикуль подтверждает слова Бьюкенена, который пишет: "Россия не желала войны. Когда возникали проблемы, могущие вызвать войну, царь неизменно проявлял все свое влияние в пользу мира. В своей миролюбивой политике он зашел так далеко, что в конце 1913 г. сложилось впечатление, что Россия ни при каких обстоятельствах не будет воевать. Беда в том, что это ложное впечатление побудило Германию воспользоваться сложившейся обстановкой". Далее Бьюкенен уточняет: "В Германии прекрасно знали, что вслед за усилением германской армии в 1913 году Россия была вынуждена выработать новую военную программу, которая не могла быть полностью завершена ранее 1918 года. Таким образом, для военного нападения сложился особенно благоприятный случай, и Германия им воспользовалась". Среди вымыслов и непристойностей в книге есть места, где все же видна фигура министра-реформатора. Пикуль пишет: "Столыпин выделялся из толпы, был чрезвычайно колоритен. Именно он составлял сейчас фон власти... был реакционен, но порою мыслил радикально, стремясь разрушить в порядке вещей то, что до него оставалось нерушимо столетиями. Натура цельная и сильная - нечета другим бюрократам". В книге имеются четыре места, где автор почти что вложил в уста моего отца слова, действительно произнесенные им. Пусть это было сказано в другой обстановке и в менее грубой форме - но основные мысли его государственного творчества выражены верно. Первое: на следующий день после взрыва на Аптекарском острове, на заседании Совета министров, "Столыпин сказал, что вчерашнее покушение, едва не лишившее жизни его самого и его детей, ничего не изменит во внутренней политике российского государства. - Мой поезд с рельс не сошел - заявил Столыпин - Террористам нужны великие потрясения, а мне нужна Великая Россия... Моя программа остается неизменной: подавление беспорядка, разрешение аграрного вопроса как самое неотложное дело Империи и выборы во Вторую думу". Второй отрывок (относится тоже к первому году правительственной деятельности Столыпина, когда не утихало еще революционное брожение): "Он тряхнул колокольчик, вызывая секретаря, телеграмма по губерниям, записывайте, диктую: - "Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены. Действия незакономерные и неосторожные, вносящие вместо успокоения озлобление, нетерпимы. Старый строй получит обновление". Третье место, особенно показательное. Пусть это никогда не бывший и приведенный в грубых выражениях разговор Столыпина с царем. Но в этом разговоре вкратце изложены основные мысли аграрной реформы: "Давно пора раздробить общину и дать мужику землю: возьми, вот это твое! Чтобы он почуял вкус ее, чтобы он сказал - "Моя земля, а кто ее тронет, на того с топором пойду!". Вот тогда в мужике проснутся инстинкты землевладельца, и все революционные доктрины разобьются о могучий пласт крестьянства, как буря о волнолом"'. "Моя земля, а кто ее тронет, на того с топором пойду" - как такое пропустила цензура? В этих словах, приписываемых моему отцу, звучит сегодня также и осуждение всего колхозного и совхозного строя. Четвертый отрывок как бы дополняет все ранее сказанное: "Премьер срочно выехал в Крым... В вагон к нему забрался (! - А. С.) журналист из влиятельной газеты "Волга", и ночью Столыпин, прохаживаясь по ковровой дорожке, крепко сколачивал фразы интервью. - Дайте мне - диктовал он всего двадцать лет внутреннего и внешнего покоя, и наши дети уже не узнают темной, отсталой России. Вполне мирным путем, одним только русским хлебом, мы способны раздавить всю Европу". Давить Европу Столыпин не собирался. Но в остальном цитата соответствует действительно им сказанному. Неизбежна ли была революция? Так вопрос Пикуль, конечно, не ставит. Но ответ сквозит в приведенных выше словах Стольпина. Он сквозит тоже в описании дней, предшествовавших первой мировой войне: "Бравурная музыка лилась в открытые настежь окна. Маршировала русская гвардия, воспитанная на традициях умирать, но не сдаваться... Мерно и четко шагала железная русская гвардия". Так и просится на бумагу то, что тут показано, но не договорено. Если бы "железная русская гвардия" не полегла на полях Восточной Пруссии и Галиции, если бы некоторые гвардейские части были (как в 1905 году) оставлены в столице? Что было бы тогда? Удалось бы распропагандированным солдатам петроградского гарнизона (из запасных) осуществить "великую и бескровную"?" Август 14-го автор трактует не так, как Солженицын. Кратко упоминая о наступлении наших войск в Восточной Пруссии, он пишет: "Это был день полного разгрома германской армии, и в летопись русской боевой славы вписалась новая страница под названием Гумбинен... Прорыв армии Самсонова заранее определил поражение Германии, и те немцы, кто умел здраво мыслить, уже тогда поняли, что Германия победить не сможет... Немцы проиграли войну не за столом Версаля в 1918 году, а в топях Мазурских болот еще в августе 1914 года". В этих словах слышится сожаление о том, что России не оказалось в числе победителей. В этом вопросе автор близок к мыслям сэра Бьюкенена, надеявшегося, что первая мировая война окончится по-иному. Английский посол вспоминает в своей книге аудиенцию у царя 13 марта 1915 года, на которой присутствовал министр иностранных дел Сазонов. На повестке дня была договоренность о Константинополе и о сферах влияния в Персии: "Царь раскрыл атлас и стал следить по нему за докладом Сазонова, указывая пальцем, с поразившей меня быстротой, точное местоположение на карте каждого города и каждой области, о коих шла речь... Затем, повернувшись к императору, я говорю: после окончания войны Россия и Великобритания будут двумя самыми могущественными державами, и всеобщий мир будет обеспечен". Вполне обоснованные, но несбывшиеся надежды. Таким образом, в романе "У последней черты" мы сталкиваемся как бы с двумя текстами, порою резко противоречащими один другому. В одном, более обширном, тексте речь идет о государстве, скатывающемся в пропасть. В другом - о государстве, набирающем новые силы и могущем, не прибегая к насилию, занять первое место в Европе. Все это Пикуль не договаривает, но это звучит между строк. Получается, таким образом, что роман "У последней черты" отражает две тенденции, обозначающиеся сейчас в кругах российского общества. Одна тенденция - догматическая, тоталитарная. Ее представители стремятся втоптать в грязь, показать в уродливом виде наше историческое прошлое. Особенно думский период начала столетия - со столькими возможностями, несший столько надежд! Скрыть правду об этом времени, очевидно, уже невозможно: в новых поколениях начался процесс восстановления исторической памяти. Поэтому власти необходимо представить это время в искаженном виде и так попытаться воспрепятствовать здравому видению будущего. К другой тенденции принадлежат люди, видящие, что тоталитаризм катится к пропасти и влечет туда за собой и Россию, и другие страны. Люди этой тенденции (некоторые из них по эгоистическим мотивам, ради собственного спасения) стремятся опереться на еще живые основы прошлого. Роман "У последней черты" подвергся чуть ли не запрету со стороны властей. Думается, что это происходит не из-за недостатков, отмеченных советскими критиками (неверности в трактовке исторических событий, изобилия альковных и бутафорских эпизодов). А из-за того, что автор в какой-то мере, робко отметил наличие и положительных сторон нашей, еще способной возродиться, национальной государственности.