Читать «Мертвые мухи зла» онлайн - страница 23

Только вот Юровский и Голощекин - они же инородцы? Разве согласится русский человек с тем, что песенка эта уравнивает с исконными и коренными пришлых и случайных? Получится ли?

Ох как сильно недоумевал об этом чекист Ильюхин...

К дому Ипатьева, он же ДОН, шел в приподнятом настроении. Мысли ползли лениво и переплетались причудливо. То припев главной рабочей песни звучал, то вдруг вторгался голос Юровского и что-то проникновенно объяснял о бесчисленных и кровавых романовских преступлениях. Странно, но ужасы эти никак не возбуждали Ильюхина, и он даже удивлялся своему равнодушию. "Ладно, - думал, - вот сейчас мы на них посмотрим, а тогда и решим..." Что он собирался "решать" - спроси его сейчас об этом - да хоть кто - не ответил бы. Так, словечко, и все.

Между тем позади остался Главный проспект, обозначилась в глубине справа колокольня собора, слева же, постепенно приближаясь, возник косогор с деревом, а за ним, просветленно, ДОН. Странное прибавление к пейзажу привлекло внимание: был здесь третьего дня, и ничего - дом как дом. Теперь же вдоль фасада и сбоку возник забор из неструганых досок огромной высоты: он скрывал все окна. Плотники, чем-то перепуганные, торопливо собирали инструмент и исчезали. "Едут", - догадался Ильюхин и ускорил шаг.

Он подошел к особняку в тот момент, когда два открытых автомобиля медленно повернули с проспекта направо и остановились у ворот в заборе. Начала собираться толпа, послышались крики: "А чего их за народные деньги кормить! Прямо и принародно порешить!"

- Граждане, товарищи! - закричал из автомобиля пухловатый с усиками, и Ильюхин узнал Голощекина. - Революция, товарищи, это прежде всего гуманность и еще раз гуманность к поверженному врагу!

- А чего это за мудреное слово? - насмешливо выкрикнула женщина лет тридцати в рабочей одежде. - Не мудри, Шая!

- Точно, Шая! - поддержал с хохотком молодой мастеровой. - Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?

- Это он на своем наречии царя спасает! - закричали в толпе. - Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!

Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера:

- Чрезвычайка! Чего вы смотрите? Вы чего этой контрреволюционной массе позволяете антисемитизм разводить?!

Чекисты в кожанках двинулись на толпу, та попятилась.

- Р-рра-зой-дисссь... - зычно выкрикнул Голощекин.

""Шая..." - ухмыльнулся Ильюхин. - Хоть засмейся..." Между тем прибывшие уже выходили и, поводя плечами, переминаясь с ноги на ногу, делали какую-то странную гимнастику - после долгой скованности, должно быть. Царь был заметен, и его Ильюхин сразу узнал. Разве что тогда, на "Диане", выглядел он и бодрее, и моложе. Теперь же, уставший, с явными мешками под глазами, в серой солдатской шинели без погон и ремня, он производил даже не жалкое, а, скорее, жалистное впечатление. И царица была мятая, старая, медлительная. Но вот... кто же это, кто? У Ильюхина вдруг замерло сердце и покатилось сначала в пятки, а потом и дальше, на мостовую, под ноги толпе. Высокая, стройная, широкой кости (эта кость в любой одежде проступает невозбранно), с длинной шеей и удивительно красиво посаженной головой с достаточно тщательно сделанной прической, выступающей из-под легкомысленной шляпки (это рассмотрел особенно хорошо!), и светлыми, широко расставленными глазами, плечами, будто у бюста из музея (а что? бывали и в оных) - она была так щемяще хороша, так замучена, так беззащитна, что Ильюхин сразу ощутил спазм и острое желание не то заплакать, не то разрыдаться по-настоящему, а потом броситься к ней со всех ног и сказать: "Ничего не бойся. Потому что я отдам за тебя жизнь - если что. И даже просто так - если велишь".