Читать «Дневник читателя» онлайн - страница 79

О течении языка

Это, в сущности, загадочно, даже странно, что язык не стоит на месте, что он развивается, как живой, тем более нам не всегда понятно, в каком направлении и зачем. Конечно, можно предположить, что язык вырождается или совершенствуется постольку, поскольку вырождается или совершенствуется общество, человек и условия его жизни, однако в связи с этой гипотезой вот что вызывает недоумение: давным-давно ушли из нашего обихода такие милые архаизмы, как «поелику», «оные» и «дондеже», а между тем подьячий семнадцатого столетия был нисколько не нравственней муниципального чиновника наших дней и новейшие философы отнюдь не умнее Лейбница, и вот бытование хомо сапиенс стало намного удобнее, веселей, нежели прежде, до изобретения ватерклозета и «чертова колеса», но язык летописца Нестора куда колоритнее слога «Истории КПСС», хотя между «Повестью временных лет» и большевистским талмудом наблюдаются многие обидные параллели. Одним словом, темна эта область – течение языка, прежде всего потому темна, что, кажется, было бы намного естественней и понятней, если бы речь давалась нам неизменной, однажды и навсегда, ибо у человека испокон веку один нос, два уха, пять чувств и двадцать пальцев, ибо человек издревле страдает, творит, безумствует по более или менее общему образцу.

Но во всяком случае ясно, что течение жизни заметно медленнее, чем течение языка. Ведь, в сущности, Лев Николаевич Толстой – наш старший современник, всего-навсего восемь лет не доживший до социалистического реализма, и это в нашу общественно-технологическую эпоху были задействованы радиоволны и шестиградусный «угол атаки» для искусственного крыла, и как народовольцы завели у нас кровавую смуту, так мы по сей день не можем прийти в себя, то есть всего-то и пройдено исторического пути, что от лампочки Яблочкова до «лампочки Ильича». А между тем стряслась «культурная революция», в результате которой писательство сделалось занятием общедоступным, как катание на коньках, между тем народный речевой строй стал нецензурен, по крайней мере, процентов на пятьдесят, исчезли из обращения «пельцин», «спинджак», «ась» и многие грациозные обороты, как-то «Не угодно ли пройти в часть», люди на улицах обращаются друг к другу исходя из вторичных половых признаков, наконец, русский человек начала XX столетия наверняка не понял бы сегодняшнего русского человека, если бы последний, например, первому сообщил, что по поводу недавнего саммита бизнесмен Кукушкин дал колумнисту Подушкину эксклюзивное интервью; впрочем, у нас с Петра I любили «В конце письма поставить ”Vale“», а то ввернуть забубенный галлицизм, да еще русские города пестрели вывесками, писанными латиницей, и если бы не пьяные мастеровые, не деревянные заборы и не хрюшки, пасущиеся где ни попадя, то еще призадумался бы сторонний наблюдатель: а подлинно ли это русские города... Стало быть, имеются и константы, от которых отправляется течение нашего языка, и одна из них, гадатель-но, – пренебрежение чудесами природной речи, некоторым образом лингвистический комплекс неполноценности, точно мы снабжены не изящным и всемогущим средством общения, восходящим к древнему санкритическому истоку, а каким-нибудь жалким наречием, до того хилым и угловатым, что нельзя пригласить на чай, чтобы это не было принято как вызов на поединок. Стесняется своего языка русский, так сказать, окультуренный человек – вот в чем загадка, на которую нет ответа, и с непонятной настойчивостью якобы облагораживает отчий словарь за счет иноземных, приемных слов, хотя у него своих собственных «вагон и маленькая тележка», как меряли изобилие в старину.