Читать «Россия и большевизм» онлайн - страница 26

Франция только что прошла через великое испытание; Россия сейчас проходит через испытание еще большее. Сколь ни различны эти два испытания, сокровенный смысл их — один: утверждение Свободы, Прав Человека, Прав Личности не только внутри, но и вне, не только для своего, но и для всех народов; всемирное объединение не мечом и огнем, а в духе и в истине.

Мы собрались сюда из многих земель, из многих народов, в эту минуту, столь грозную для каждого из народов и для всего человечества, — собрались по зову Франции в тот святой город, где родилась Свобода, в город Париж, доныне сердце мира, солнце мира.

И вот почему я не сомневаюсь, что вы, французы, и вы все, друзья Франции, скажете вместе с нами, русскими: во имя свободы мира, во всех испытаниях, во всех поражениях и победах, да будет вечен наш союз.

1925–1825 гг.

Кажется, я недаром начал писать «14 декабря» в 1915 — 16 году, накануне революции. Да, и вообще все чаще кажется, что не совсем верна пословица: «От слова не станется». Нет, иногда и станется. Только — что сказал: «Грядущий хам», и вот уже пришел; только — что сказал: «Петербургу быть пусту», и вот уже пуст. Правда, легче предсказывать дурное, чем хорошее…

Повторяли — заклинали: «Дом, гори! Дом, гори!» и вот, вместо отчего дома — даже не куча пепла, а то, что и назвать непристойно, — С.С.С.Р.

Как сейчас помню: солнечно — снежным, февральским утром, сижу за рабочим столом, в моей петербургской комнате, окнами на Сергиевскую улицу, и пишу о темном, оттепельном декабрьском утре на Сенатской площади, вдруг выглянул в окно и вижу: маленькая кучка солдат вежливо останавливает великолепный собственный автомобиль; из него выходит старая дама в трауре с молоденькой барышней, а «товарищи» садятся в него: и опять все тихо на пустынной улице. Но сердце у меня захолонуло: я уже знал, — помнил, что «началось»… О, это страшное чувство знания — воспоминания — повторенья вечного!

Все это уже было когда-то.

Но только не помню, когда…

А «Дневник Сергея Муравьева» я дописывал в Дружноселье, по Варшавской железной дороге, в старом барском доме, начала 19-го века, в глухую осень, когда по соседним лесам и болотам пробиралась «дикая» дивизия. Как хотелось верить тогда, что Корнилов кончит то, что начал Сергей Муравьев, хотя и тогда уже знал — помнил, — что вера моя безумна!

Помню также: почти накануне бегства моего из России, товарищ Ионов, комиссар петербургского госиздательства, «главный начальник по делам печати», предлагал мне прочесть лекцию на каком-то ихнем торжестве в честь Декабристов, в Зимнем дворце, в «Белой зале с колоннами»; он убедительно повторял и настаивал, что зала «Белая, с колоннами». Я тогда сподличал: вместо того, чтобы прямо ответить, что не буду читать палачам о жертвах, отговорился мнимою болезнью горла — голоса-де не хватит для такой огромной залы. Он молча посмотрел мне в глаза и перестал убеждать — понял, в чем дело; понял и я, что мне это припомнится.

С той поры я уже не заглядывал в «14 декабря»: слишком больно было, страшно; а сейчас в эту годовщину, больнее, страшнее, чем когда-либо…