Читать «Жюстин (Александрийский квартет - 1)» онлайн - страница 58

Бальтазар сказал тихо: "Слава Богу, что у меня в любви иные интересы. По крайней мере, гомосексуалист избавлен от этой жуткой борьбы за то, чтобы отдать себя другому. Когда лежишь с себе подобным и получаешь свое, всегда есть возможность оставить участок мозга свободным, чтобы думать о Платоне, или о садоводстве, или о дифференциальном исчислении. Секс сейчас покинул тело и ушел в воображение; Арноти именно из-за этого так мучился с Жюстин, она ведь охотилась за тем, что он так тщательно оберегал, - за художником в нем, если хотите. Он, в конце концов, нечто вроде уменьшенной копии Антония, а она - Клеопатра. Шекспир обо всем этом уже написал. Ну а что до Александрии, понимаете теперь, почему этот Город есть самое логово инцеста? Ведь культ Сераписа был основан именно здесь. Если сердце твое и чресла иссушены тем, что здесь называют любовью, поневоле обратишься к себе же, к своей тени, к сестре. Любовник видит свое отражение в собственной семье, как Нарцисс в тихой заводи, и из этого тупика не выбраться".

Я не очень-то во всем этом тогда разобрался, но все же сумел почувствовать некую смутную взаимосвязь между образами, которыми он жонглировал; и, конечно же, многое из сказанного не то чтобы объясняло, но предлагало изящную рамку к портрету Жюстин - темное, неистовое создание, чей прямой энергичный почерк впервые донес до меня эту цитату из Лафорга: "Je n'ai pas une jeune fille qui savait me goыter. Ah! oui, une garde malade! Une garde malade pour l'amour de l'art, ne donnant ses baisers qu'а des mourants, des gens in extremis..."* ["Я не знаю девушки, которая могла бы мне подойти. Ах да, вот разве что сиделка! Сиделка из любви к искусству, что дарит свои поцелуи лишь смертникам, людям in extremis..." (фр.). In extremis (лат.) - на последнем издыхании, перед кончиной.] Ниже она приписала: "А. часто цитировал. Случайно встретила у Лафорга". "Вы разлюбили Мелиссу? внезапно спросил Бальтазар. - Я ее не знаю. Только внешне. Простите меня. Я сделал вам больно".

Как раз тогда я начал понемногу осознавать, какую боль причиняю Мелиссе. Но я не слышал от нее ни слова упрека, и о Жюстин она не говорила. Изменился только цвет ее тела, на более тусклый, цвет нелюбимой женщины; и, как ни странно, хотя я едва мог войти в нее теперь без усилия воли, я чувствовал, что люблю ее глубже, чем когда-либо. Меня снедали несовместимые чувства и ощущение подавленности, ранее мне незнакомое; поэтому иногда я на нее сердился.

Как это было непохоже на Жюстин, которая жила в таком же несоответствии между идеями и желаниями, когда писала: "Кто, черт возьми, придумал человеческое сердце? Скажите мне, а потом покажите место, где его повесили".

* * *

Кружок. Ну и что же я могу о нем сказать? Александрия - Город сект и ересей, и на каждого аскета она всегда производила на свет по либертину от религии - Карпократ, Антоний, - готового увязнуть в чувственности столь же глубоко и искренне, как пустынник - в духе. "Ты говоришь о синкретизме пренебрежительно, - сказал как-то Бальтазар, - однако ты должен понять, что, для того чтобы вообще работать здесь, - я говорю сейчас как верующий, как истово верующий, не как философ, - необходимо свести воедино две поведенческие крайности, порожденные не умственными наклонностями александрийцев, но здешней почвой, воздухом, пейзажем. Я имею в виду крайнюю степень чувственности и интеллектуальный аскетизм. Историки считают, что синкретизм рождается от соединения непримиримых принципов мышления; вряд ли это применимо к нам. И дело даже не в смешении рас и языков. Просто есть у александрийцев такой национальный пунктик: искать согласования двух глубочайших психологических особенностей из всех, которые они за собой знают. Вот почему мы все истерики и экстремисты. Вот почему мы все непревзойденные любовники".