Читать «Жизнь Матвея Кожемякина» онлайн - страница 68

Максим Горький

Иногда Пушкарь начинал говорить о своей службе, звучали знакомые Матвею слова: "шип-прутены", "кивер", "скуси патрон", "зелёная улица", "кладсь"... Часто он спорил с Ключаревым, замахиваясь на него книгой и счётами:

- Какой ты солдат, чёрный бес!

- А ты? - несокрушимо спокойно спрашивал певчий, не глядя на него. Верёвки вьёшь?

- Тут не верёвки, идолобес, тут работа! Каждый должен исполнять свою работу. Всякая работа - государева служба, она для Россеи идёт! Что такое Россея - знаешь? Ей конца нет, Россеи: овраги, болота, степи, пески - надо всё это устроить или нет, бесов кум? Ей всё нужно, я знаю, я её скрозь прошёл, в ней работы на двести лет накоплено! Вот и работай, и приводи её в порядок! Наработай, чтобы всем хватало, и шабаш. Вот она, Россея!

- Мне вязать некого, верёвок не требуется...

- Н-не надо-о? - завывал Пушкарь, извиваясь от гнева. - Не жел-лаешь, а-а? Скажи на милость! Стало быть - суда без причала, плавай как попало, а? Червяк ты на земле...

- Я - пожарный.

- Оттого, что - лентяй! Понимаю я идолобесие твоё: мы тут горим три, много пять разов в год, да и то понемногу, вот ты и придумал - пойду в пожарную, там делать нечего, кроме как, стоя на каланче, галок считать...

Пока они спорили, татарин, прищуривая то один, то другой глаз, играл сам с собою, а Матвей, слушая крик старого солдата и всматриваясь в непоколебимое лицо Ключарева, старался понять, кто из них прав.

- Чтобы всяк человек дела своего достоин был - вот те закон! Тут те всякой жизни оправдание! Работай! - свирепствовал Пушкарь, гремя счётами, хлопая по столу книгой, ладонью, шаркая ногами.

А Ключарев не торопясь пропускал сквозь усы:

- Наплевать мне на всё это, было бы сердце спокойно. Всем делам один конец: ходя - умрёшь и лёжа - умрёшь!

Матвею вспомнилась любимая песня весёлого лекаря Маркова:

И поп - помрёт,

И солдат - помрёт.

Только тот не помрёт,

Кого смерть не возьмёт!..

Тяжёлая, тёмная скука обнимала юношу мохнатыми лапами, хотелось лечь в постель и проспать неделю, месяц, всю зиму.

Играли на полях певучие вьюги, осеняя холмы белыми крыльями, щедро кутая городок в пышные сугробы снега, выли по ночам голодные, озябшие волки, и, отвечая им, злобно лаяли трусоватые окуровские собаки. Редко небо бывало свободно от серых облаков, но хороши были те ночи, когда синева небес, до глубин своих пронизанная золотыми лучами звёзд, вся дрожала, горела и таяла. Ликуя, сверкали снежинки, словно звёздною пылью окропив землю, отдыхавшую под их мягким пологом для новых весенних рождений. Покорно согнулись ветви деревьев, наклоняя пуховые белые лапы; алмазами и смарагдами блещут сучья, одетые кружевом инея. Кресты церквей окопаны серебром, а скворешни стоят в пышных шапках; на крыши домов плотно легли толстые гривы сугробов, свесив края, узорно вырезанные ветром. Морозный воздух чутко звонок, степенное карканье ворон, озабоченных холодом, весёлое треньканье синиц, смешной скрип снегирей легко разносились по городу из конца в конец. А вокруг него на холмах оледенела тишина, и Окуров стоит на блюде из серебра, кованного морозом, отчеканенного вьюгами.