Читать «Введение: Декадентский контекст ивритской литературы конца девятнадцатого века» онлайн - страница 2

Было принято утверждать, что переход от литературы Просвещения (Хаскалы) к литературе Возрождения принес в ивритскую литературу, с опозданием на сто лет, романтическую чувствительность к природе, творческой фантазии, народной сказке, любви и чувственному опыту. Появление романтической ивритской литературы через сто лет после появления романтизма в европейской литературе было воспринято как чистой воды отставание: «Он (романтизм) появился в ивритской литературе спустя много лет после того, как его луч угас в Европе, где в этот период уже набирали силу его новые воплощения — неоромантизм, символизм и другие модернистские течения». В некоторых случаях то же явление было представлено как «эклектика», что, по сути, являлось смягченной формой утверждения, согласно которому литература Возрождения объединила в себе влияния различных течений, действовавших в европейской литературе на протяжении девятнадцатого века. Но в европейской литературе конца девятнадцатого — начала двадцатого веков романтизм, в отличие от неоромантизма, уже был анахронистическим явлением, так же как реализм того же периода уступил дорогу натурализму, импрессионизму и символизму. Спрашивается: почему романтизм «ждал» сто лет, прежде чем «появился» в ивритской литературе? Почему ивритские писатели, читавшие не только на иврите и идише, но и на русском и немецком (как минимум), предпочитали игнорировать то, что происходит вокруг них, и обращаться к якобы устаревшим направлениям? В последние годы раздается все больше и больше голосов, указывающих на связь между ивритской литературой рубежа веков и превалирующими тенденциями европейской литературы того же периода. Орцион Бартана выделяет в ивритском неоромантизме четыре модели, одна из которых — «декадентская модель»; Реувен Цур указывает на бодлеровские мотивы в поэзии Бялика; Дан Мирон находит признаки влияния русского символизма в поэмах Бялика, а также пишет о модернизме в творчестве М. Й. Бердичевского; Эстер Натан показывает ясную связь между поэмой Бялика «Мейтей мидбар» (Мертвецы пустыни) и русским символизмом; Ципора Каган подчеркивает модернистское новаторство Бердичевского; Авнер Холцман обнаруживает временное тяготение молодого Бердичевского к модернизму немецкой литературы. И все-таки общий романтический имидж Бялика, Бердичевского и других писателей того же периода (Переца, Файерберга, Черниховского) остался незатронутым, а неромантические стороны декадентства вообще не были замечены. В некоторых исследованиях на одном дыхании говорится о романтизме и модернизме в поэмах Бялика или о бодлеровских основах наряду с романтизмом и классицизмом его поэзии, возможно, полагая, что читатель сам понимает противоречия между этими тенденциями. Романтизм и декадентство иногда представляются как одно и то же: «Наша новая национальная культура создавалась в ужасное время — в эпоху декадентства, и таким образом продала свое первородство за чечевичную похлебку романтизма». В работах Менахема Бринкера и Ирис Паруш закрепился реалистический имидж Бренера. Что же привело к так называемому отставанию ивритской литературы? — задается вопросом читатель. Настоящим или мнимым было это отставание? Существует ли связь между тем, что кажется отставанием или консерватизмом, и национальной идеологией и выведенной из нее поэтикой?