Читать «Чукотан» онлайн - страница 6

– Збб…луххх… Зябббл… – выдохнул вставший, не разлепляя век.

И почти тут же изо рта его вылетело светло-синее, с рваными краями облачко. Облачко было совсем не таким, каким был медвежий дых! Вытянутое в длину, с неровными краями, оно имело чуть повернутую набок сплюснутую головку, еще и ручки-ножки смешно трепыхались по краям.

– Зяблл… уххх, – выдохнул поднявшийся еще раз медведице прямо в морду непонятное слово и тут же рухнул на лед, на этот раз уходя в мир мертвых бесповоротно.

Дико взревев, Огромная Серая попятилась, ловко, как в воде, развернулась и, широко раскидывая в стороны задние лапы, словно к ним были привязаны тюленьи ласты, кинулась наутек.

 Трехпалубный «Томск»

А за пять с половиной месяцев до расстрела и появления близ Арестного дома Огромной Серой, в десятых числах августа 1919 года, трехпалубный, с двойным дном товаро-пассажирский пароход Добровольного флота «Томск», выйдя из Владивостока, взял курс на пост Ново-Мариинск.

Это был последний рейс перед долгой зимой. Пассажиры на «Томске» подобрались разношерстные и отчаянные: подпольщик Мандриков и его приятель Берзинь, оба с поддельными документами, Мандриков – на имя Сергея Безрукова, Берзинь – на имя Дмитрия Хавеозона; вновь назначенный глава Анадырского уезда Громов, секретарь уездного правления Толстихин, мировой судья Суздалев, десять милиционеров, которых Громов продолжал упорно звать полицейскими, как и начальника их полковника Струкова. А кроме них – краса ненаглядная Елена, ее муж, коммерсант Павел Бирич, ну и людишки попроще.

По временам Елене Бирич казалось: трехпалубный «Томск» как сама Россия – палуба верхняя, палуба нижняя, трюм…  А под трюмом – нечто ревущее, страшное! Сердце Елены временами обрывалось и упрыгивало по железным ступеням – вниз, ниже, ниже… И тогда являлась на ее губах странная, даже блаженная, обожженная льдистым ветром улыбка.

На пассажиров отдраенной до блеска верхней палубы, как и на многих людей чистой, верхней России, наваливалась по вечерам – а иногда днем, а иногда утром – скука смертная. Играли во что придется, крепко пили. Мировой Суздалев гадал на костях. Мешочек с костями всегда носил при себе, часто его вынимал, держал на весу в тонких нервических пальцах. Днем от нечего делать, а также имея в виду «револьтивные» события последних лет (так переиначил постылое словцо глава уезда Громов), знакомились с членами экипажа и пассажирами нижних палуб. Скуки такие знакомства не развеивали, а вот тревогу, ту просто гнали валами, сильно схожими с океанскими – рваная пена по гребню, а глубже, под ней, уставшая от себя самой глухая толща веры в неразрушимость Российской империи…

Ближе к вечеру в каюте Струкова садились за карты. Вист надоел быстро. Дурачки – тем паче. Тут у секретаря управы Толстихина, в своей нелепой одежде похожего на знак треф – под маленькой головкой широкие рукава серой блузы, ниже брюки клеш, – внезапно обнаружились «цветочные» карты. Это всех на время распотешило.

– Пол-России такими «цветочками» забавляется, когда не воюет, – убеждал равнодушного Струкова, застревая подолгу перед зеркалом, смутно видимый в гаснущем электричестве трефовый секретарь, – оно и понятно! Времена-то грубые, времена смертельно-пьяные, а в цветке нежность, в цветке наслаждение! – то и дело взглядывал он на дверь каюты в ожидании раскрасавицы Бирич.