Читать «Газета Завтра 592 (13 2005)» онлайн - страница 79

Соблазненный книгами, напитанный чужою мировой мыслью Михаил Новиков, хоть и оставался жить в деревне, но настолько далеко от неё шатнулся душой и сердцем, так замутился от неверия, что сначала занелюбил мужика, а после и вовсе позабыл былое очарование родиной, солнцем и матерью-землею, воспринял её, лишь как кормилицу, но не творческую художественную картину, пленяющую воображение десятков крестьянских поколений. В "хлебе насущном" для крестьянского писателя исчезли преемственность людских ручьев, божественный солнечный смысл, полный духовной силы, родовой поэзии, и глубокого чувства рождения и ухода. Хлеб стал просто "жратвой" для восполнения животной силы. Из "нововера" Новиков превратился в "невера", и крестьянский тяжкий труд утратил божественное назначение, и тогда в нем осталась лишь неимоверная унылая повинность, способная сломать и богатыря.

А вот бабушка Люба, простая крестьянка из деревни Горелово, которой довелось жить в одни годы с Новиковым, и поныне не утратила единство Бога, Хлеба, Радости и Красоты. "…Вот как Господь нас полюбил, нас пожалел, бросил небо, на землю сошел. К нам пришел, а мы его проводили с терновым венцом на голове. Он нас будет судить, он даст приказы за наши грехи, а мы все равно грешить продолжаем. Все нам не нравится: ни жизня, ни пища, всего нам мало, пьем-едим и Его не благодарим за Его милость, как Он нас полюбил, грешных. Я у одного батюшки покаялась за грех, а за другой грех мне вроде бы уже стыдно, я пойду к другому каяться. А Господь всё знает в моей душе грязной, не мытой. Омывать не ходим в храм и думаем, что это всё хорошо, прилично. Говорим: "У нас Бог в душе". Как батюшка сказывал: "Вот подошел один к исповеди. "Батюшка, — говорит, — у меня Бог в душе". А как он может к тебе взойтить-то, говорю. В храм не ходишь, Богу не молишься, спать ложишься — не молишься, за обедом не молишься. Ну откуда он в тебе возьмется, Бог-то?"

…В старину обед был по-деревенски: щи, картошка, хорошо у кого каша была. А то и хлебушка с молочком. И всё. Бабушка иногда скажет: "Эх, щи прокисли! Чего, мужики, станем делать?" А семья большая. Ну чего ж, наливай, старая, будем есть. Вот и станут хлебать. Семья большая была, сядут за стол одиннадцать человек. И все было хорошо, все вкусно… Сидят за столом, только ребята забалуют, дедушка сразу за волосы, или ложкой, иль за ухо. И никто не перечил. Старшой. И уже подчинены ему. Дети не пищат, сидят смирно. Бывало мясо в суп покрошат, никто не вытащит кусочка, а ждут, когда дедушко ложкой постучит по чашке, команду отдаст; значит мясо можно волочить. И только в очередь… Раньше мы без молитвы и за стол не садились… А сейчас на стол-то погляди: всего на нем. Заелись, как поросята… Одна женщина умерла, так вшестеры едва унесли в гробу. Она во всю избу разлеглась, расплылася. И все равно мы недовольны. У всех пузья разрослися. Все зажирели. Ему, сердцу, дышать в груди невозможно. Никто свое сердце не жалеет. Еще более едят, ещё более пьют, работа никому на ум не идет. Сидим в потемках и не видим… Прежде только на Бога упование было. А сейчас не знаю, на кого уповают. Отца с матерью не почитают, а дедов нету, теперь дедов живыми зарывают в ямку. Только и ноем, у того сердце болит, у того сердце болит. Но сердце у человека, правда — нет, не должно бы болеть. Но если уж враг зашел в него, то надо побороться. А бороться можно только в церкви. Враг зайдет, с ним бороться надо, как на войне воин. Тогда он может от тебя отлететь. Воин как воевал: и не евши, и холодный, и голодный… Над неурядливым прежде смеялись: "Заутреня шла — я полеживала; обедня шла — я закушивала, а вечерня шла — я погуливала". Вот и заслужила ты, душа, себе муку вечную-вековечную. "А то я Богу верую!" — крест повесят наруже. А раньше говорили: "У кого крест наруже, тому будет всех хуже"… "На груди моей сокрытой всегда блистает крестик мой"… Над Богом шутить нельзя… Это мы шутим, пока мы здеся. А отвечать перед ним будет трудно, ой, тя-же-ло! Опомнитесь, все опомнитесь…"