Читать «По поводу концертов г-жи Олениной-д"Альгейм» онлайн - страница 2

В музыке наш главный враг — итальянизм, итальянское пение, итальянское фальшивое выражение, итальянские певуны (как их называли Глинка и Даргомыжский, а с ними вместе все наши новейшие талантливые музыканты). Проходят одно десятилетие за другим, тянутся нескончаемой вереницей у нас презренные певуны, и их фальшь, безвкусие, нелепость выражения, преувеличенность «чувства» — продолжают безжалостно озарять наш ум и сердце своим фольговым сиянием. Поди жди, когда-то наконец исчезнет у нас эта художественная чума!

При редкости и непродолжительности посещений России г-жой Олениной-д'Альгейм, Москва почему-то — уже я и не знаю почему, — оказалась восприимчивее Петербурга, и искреннее, и скорее поддалась романсовому крещению этой высокоталантливой художницы. После двух лет самого благодатного леченья Москва все более и более наживает здоровья и понимания, все с большим энтузиазмом принимает в своей среде чудного своего доктора и глотает чудодейственный его бальзам. После четырех концертов, данных недавно, в ноябре и декабре, г-жою Олениной-д'Альгейм в Москве, один из лучших московских музыкальных критиков, некто R., писал на днях в московской немецкой газете (№ 302): «Г-же Олениной-д'Альгейм удалось создать вокруг себя, у нас в Москве, целую толпу воодушевленных прихожан; с каждым концертом все более и более растет эта толпа прихожан, и недалек тот день, когда только люди с допотопными понятиями будут способны отмахиваться от волшебства ее пения». В Петербурге — таких «допотопных» еще немало, да вдобавок они все тщательно обернуты в итальянские пластыри и припарки. Скоро ли их проймет чистый воздух и светлое солнце?!

Однако нельзя сказать, чтобы Петербург так-таки уж совсем был теперь безнадежен. Он понемножку тоже дышит и понимает, что такое талант и талантливость, и в числе истинно талантливых художников понимает иногда г-жу Оленину-д'Альгейм и ее глубокозначительную деятельность. В первом ее концерте, 6 декабря, началось у публики с какого-то мороза и озноба. Но потом пошла потихоньку, понемножку — благодатная оттепель. Множество людей стало оживать, К концу вечера — в зале Кредитного общества все более водворялась весна, потом лето. Сердца заговорили, души раскрылись, как свежие бутоны у цветов, глаза засияли, груди ярко вздохнули. Наша удивительная учительница победила. Она праздновала триумф, перед нею поднималась могучая волна восторга и энтузиазма.

Еще бы такому счастью не случиться, когда талантливые уста ее с таким вдохновением произносили, страстно, шопотом, чудесные слова в похоронной песне Бетховена (никем теперь незнаемой, всеми теперь позабытой): «Когда я еще была жива, разве ты думал обо мне, — разве ты думал?..» Какая тут сияла красота поэзии, какая сила страсти! Еще бы душе не проснуться у всех, у самых равнодушных, у самых заскорузлых, у самых прозаиков, когда несравненная русская певица повторяла с огненным упоением великие музыкальные слова великого Франца Шуберта: «Тебе мое сердце, тебе мое сердце, и навеки — навсегда!..» (романс «Ungeduld»). Еще бы всем слушателям в тот вечер не быть глубоко потрясенными, когда г-жа Оленина-д'Альгейм, сама до глубины души потрясенная, произносила мрачные, трагические слова того же Франца Шуберта, в его чудесной картине влюбленного юноши, произносящего свое завещание: «И когда меня не будет, похороните меня в могиле из зеленого дерна, — моя возлюбленная так любит зеленый цвет!.. Не ставьте надо мною черного креста, не кладите на нее веселых цветов, моя возлюбленная так любит зеленый цвет!..» («Die liebe Farbe»). И много было в исполнении г-жи Олениной-д'Альгейм еще других вдохновенных музыкальных речей и воплей души, то мрачных, то светлых и сияющих, созданных гением Шуберта, Листа, Шумана и их великих товарищей, которыми так счастлива Западная Европа, но которых едва ли кто у нас знает и повторяет, кроме г-жи Олениной-д'Альгейм, этой нашей великолепной просветительницы.