Читать «Секреты и сокровища» онлайн - страница 70

Макс Фрай

Ночью мы шептались, Костик рассказывал мне о городах, в которых он, как Шлемиль, живущий без тени, менял дешевые адреса. Прошлой зимой, говорил он, когда в трескучий мороз я путешествовал по России, моя тень так крепко примерзла к земле, что я никак не мог ее оторвать, а однажды какой-то олух так неудачно наступил на мою тень, что продырявил ее насквозь, пришлось отдать ее в починку.

Это же Шамиссо, смеялась я, засыпая, ты там последний раз был в семьдесят втором беспросветном году, меня как раз в ясли водили на Малый проспект Петроградской стороны. Шамиссо, соглашался Косточка, но ведь бен тровато? Бен тровато, соглашалась и я.

Еще мы говорили о мальчиках, его и моих, правда у меня их было меньше, зато среди них были русские, а они самые лучшие, убеждала я Костю, у них бывают просветления и помутнения, а у твоих бывают только похмелье и ломка, все предсказуемо.

Русские мальчики кладут голову на руки и глядят исподлобья, в них можно бросить что-нибудь тяжелое и сразу заплакать, французский мальчик, в которого я плеснула вином в разгаре нежнейшего спора, поджал губы, встал и ушел, а русский мальчик снял бы рубашку и бросил бы, а потом и с меня снял бы, в этом весь смысл плескания в мальчиков вином или кофе, говорила я, а Костик не верил.

А еще, говорила я, у русских мальчиков не бывает полых ладоней, и плоского голоса не бывает, и еще — русские мальчики не умеют делать вид, это в них самое лучшее, то есть, они врут, конечно, и даже много поначалу, но, уж если им надоело, они так честно зевают, чешутся и отвечают невпопад, что у тебя есть время разобраться, не надоело ли тебе самой.

Мне бы твои petites miseres, говорил Косточка, делать вид очень гигиенично, я сам делаю вид несколько раз в день, без этого никуда, как без быстрорастворимой любви по утрам, глупая ты, бессмысленная дуся.

Вот чего я никогда не стану делать, так это утренней бессловесной любви второпях, гордо восклицала я. Слова, слова, посмеивался Косточка, никудышный инструмент, мне нужна шершавая фактура, вязкий терпентин, льняное, липнущее к пальцам масло, а больше мне ничего не нужно. Ребрышки текста слишком хрупки, чтобы в них удержалась твоя живая жизнь, говорил он, твои сумрачные радости и благодарные вспышки горя, текст пишется для читателя и наполнять его горячей алой кровью так же неловко, как, скажем, нести плещущую рыбину в куцем пакете из гастронома: несчастны все — и несущий, в облепленном сизою чешуею пальто, и несомый, в быстро убывающем холоде водопроводного отчаяния. Выходит — не пиши о своем, не забалтывай леденцовое слово я, повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть, как те слова в детстве, монотонно и долго произносимые — спа-си-бо, па-ро-ход, сча-а-астье, и тебя настигнет радостная потеря смысла, стирание прежней уверенности.

Это потому, что ты не смотришь в лицо, когда занимаешься любовью, говорила я, вот если бы ты смотрел в лицо, как я, тебе нужен был бы текст, молчание тебя остужало бы, что за радость глядеть в напряженное, заячье, розовое лицо и слушать, как поскрипывают износившиеся пружины.