Читать «Серебряная ива» онлайн - страница 75
Анна Андреевна Ахматова
* * *
Когда-то, в 1916 г., Марина Цветаева возвела Анну Ахматову в высочайший чин:
В Италии Ахматову чествовали как Великую княгиню Русской поэзии. По всей вероятности, именно с этим событием и с воспоминаниями о Цветаевой, о которой много говорили в Париже, связано «непонятное» двустишие:
1965
* * *
…Она была совершенно лишена чувства собственности… Близкие друзья ее знали, что стоит подарить ей какую-нибудь, скажем, редкую гравюру или брошь, как через день или два она раздаст эти подарки другим…
Слова «обстановка», «уют», «комфорт» были ей органически чужды – и в жизни и в созданной ею поэзии…
Конечно, она очень ценила красивые вещи и понимала в них толк. Старинные подсвечники, восточные ткани, гравюры, ларцы, иконы древнего письма и т. д. то и дело появлялись в ее скромном жилье, но через несколько дней исчезали. Не расставалась она только с такими вещами, в которых была запечатлена для нее память сердца. То были ее «вечные спутники»: шаль, подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок ее друга Модильяни, перстень, полученный ею от покойного мужа, – все эти «предметы роскоши» только сильнее подчеркивали убожество ее повседневного быта, обстановки: ветхое одеяло, дырявый диван, изношенный узорчатый халат, который в течение долгого времени был ее единственной домашней одеждой.
То была привычная бедность, от которой она даже не пыталась избавиться.
Корней Чуковский.
Из «Воспоминаний об Анне Ахматовой»
* * *
Февраль 1966
* * *
(19 апреля 1962)
Москва
Это написано для вас, это вам почему-то пришло в голову в великолепном марте 1962 показать мне (м.б. в последний раз) сквозь беспощадное солнечное сияние страшный фон моей жизни и моих стихов: от разбойной чудовищной могилы царевича Алексея (под лестницей на колокольню), петровской безыконной столовой в «домике», до пруда, куда в 1917 году бросили труп Распутина, и что я тоже узнала от вас. И пустые окна Мраморного Дворца («Там пью я с тобой ледяное вино») и угол Марсова Поля, откуда не хочет и не может уйти моя поэма, и ворота, в которые мы входили, чтобы по крутой подвальной лестнице сойти в пеструю, прокуренную, всегда пахнувшую хорошими духами и немного таинственную «Собаку» (см. Последние полчаса в «Собаке» 1941), и два окна в Михайловском Замке, которые остались такими же, как в том году… и за которыми еще убивают Павла (Дому сему подобает святыня Господня в долготу дней – надпись на фронтоне – ныне снята).
…и семеновские казармы, где все еще, кажется, не кончилась зверская расправа, и страшная могила царевича Алексея за двумя какими-то полуподвальными дверьми – под лестницей на колокольню (чудное место для усыпальницы наследника престола), и Фонтанный Дом – целая симфония ужасов от тишайших (шёпоты лиц, погибших 20 лет тому назад, и выстиранной «на смерть» рубашки) до мировых – 14 августа 1946 – военные прокуроры, ночные звонки, арка Штаба, где судили сына, и первый Летний сад, благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и Летний под водой (1924), и Летний, изрезанный зловонными щелями (1941), и Марсово Поле, плацпарад, где ночью обучают новобранцев (1915) (барабан), и Марсово – огород, уже разрытый, полузаброшенный (1921) и под тучей вороньих крыл, и ворота, откуда вывозили на казнь народовольцев, и дом Мурузи, где я в последний раз видела Николая Степановича, и я сама в тюремных очередях (как трехсотая с передачею…). Все это – мой Ленинград. И друзья, превратившиеся в мемориальные доски… и Соловьевский переулок, куда мы не переехали из-за войны 1914 (как щелочка чернеет переулок…), и меблированный дом «Нью-Йорк» (против Зимнего Дворца), где меня писал Натан Альтман (портрет в карцере секретной кладовой Русского Музея) и откуда я через окно 7 этажа выходила (чтоб видеть снег, Неву и облака), и шла… по карнизу…
…и все это после… пяти больниц… где сны были обычны и банальны, а действительность напоминала только 1002-ую ночь…
